— Заходи, сейчас все будет готово.
Слова были будничны, нейтральны. Казалось, все говорило о том, что между ними этой ночью ничего не было. Слегка успокоившись, Николай отправился в ванную, умылся и почистил зубы. Голова после пьянки была тяжелой, во рту противно, есть не хотелось, но мучила страшная жажда.
Валентина уже поставила на стол тарелку яичницы с колбасой, масло, хлеб, кружку горячего чая. Сама присела с краю и начала неторопливо есть. Николай сидел, уставившись в стол, не в силах поднять на нее глаза. В поле его зрения виднелись только красивые руки хозяйки и почти незаметная под складками халата грудь. Щеки его жгло огнем, он физически ощущал на себе ее взгляд. Надо было сказать что-нибудь необязательное, например, про погоду, но рот был как будто запечатан. Допивая чай, Николай все же бросил боязливый взгляд на хозяйку. То, что ему открылось, повергло его в еще большее смятение. В глазах Валентины он прочитал, что с ее стороны их случайная близость была желанна и ожидаема, что она всегда будет рада продолжить начатое. Взгляд ее светился неподдельной страстью, а во всем облике проступала какая-то обостренная женственность. Так выглядит женщина, добившаяся, наконец, того, чего давно и страстно желала. Но, видимо, понимая смятение гостя, Валентина вела себя абсолютно корректно, как радушная хозяйка. Провожая в коридоре, стояла поодаль, не пытаясь обнять или просто дотронуться до него.
Выйдя на улицу, Николай глубоко вздохнул и попытался стряхнуть наваждение прошедшей ночи. Но ничего не получилось. Мысль, что он предал самое дорогое в этой жизни — дружбу — жгла огнем. Ее перебивала еще более тяжелая мысль о женском коварстве. Глаза Валентины толкали мысли Николая в сторону жены…
— Все женщины одинаковы, — думал он. — Значит, и Ирина спит и видит себя в объятиях другого мужчины.
Осознать это на первом году семейной жизни — что может быть тяжелее? Все же мысль о коварстве жены была из разряда теорий, а ему было необходимо срочно реагировать на то, что случилось прошедшей ночью и было вполне реально.
Дойдя до автобусной остановки, Николай понял, что к Сергею домой никогда больше не зайдет. Там, где каждая мелочь будет напоминать о предательстве, ему не место. Он умрет со стыда, покончит с собой… И второй, не менее кардинальный вывод сделал Николай из случившегося: нельзя больше так сильно напиваться… Если бы каждое угрызение совести заставляло русских людей бросать пить, то не пришлось бы в конце восьмидесятых годов двадцатого века решать проблему пьянства и алкоголизма в СССР с помощью постановлений Партии и правительства.
Стыд и осознание непоправимости совершенной ошибки не проходили. На второй день Николай чувствовал, что виноват не только перед Сергеем и Валентиной, но и перед всеми женщинами Архангельска, а может, и мира. Хотелось упасть на колени посредине улицы и просить прощения сразу у всех. Вселенская скорбь и отчаяние переполняли душу Николая. На третий день чувства начали отливаться в слова. Медленно, как будто нехотя, стал рождаться стих:
Ты прости меня, если можешь,
Ты прости меня, ты прости,
Что попался такой толстокожий,
Неуклюжий тебе на пути.
Пробудить во мне жалость попробуй,
Мне с укором в глаза погляди -
Может где-то живет моя робость,
Ты ее поскорее найди.
Ты прости меня, если можешь,
Ты прости без ненужных слов.
Я и сам-то в себе, похоже,
Заблудиться давно готов.
Проклиная мое упрямство,
Выбирая другие пути -
Без цинизма, жестокости, хамства -
Ну пожалуйста, ну прости!
Николай торопливо записал сочиненное, но что с ним делать — не знал. Послать его Валентине было глупо. Так еще можно было делать вид, что ничего не запомнил из событий той пьяной ночи, а послав стихотворение, сразу признаешься в содеянном. Слово «грех» жгло сердце Николая третьи сутки. Но теперь, когда покаяние сложилось в стих и легло на бумагу, душа грешника начала потихоньку успокаиваться.
Иисус был доволен. Хоть его посланник и преступил Божьи заповеди, возжелав жену ближнего своего, но чувство раскаяния его было искренне и плодотворно. Это внушало надежды.
Сатана понял, что пора действовать. В вопросах творчества он был докой. Следовало внушить творцу мысль о несовершенстве его произведения — и тот пропал. Он не будет ни есть, ни спать, пока не достигнет совершенства. А достигнуть его под силу только Богу. Тогда и начинают людишки, возомнившие себя творцами и не способные достичь идеала, призывать в помощники его, Сатану, или чертей.
Николай снова и снова доставал листок с непокорным стихотворением. Оно не желало быть причесанным, как он ни бился. Любое изменение, как казалось, к лучшему, ухудшало его. Пропадало то сильное чувство вины и раскаяния, из которого и вышло стихотворение. Пробившись над ним неделю, Николай, наконец, отступился. Состояние творческого горения всколыхнуло в нем неведомые ранее струны. Ему хотелось писать, сочинять, издаваться, стать знаменитым. Но неудача выбивала его из колеи, давала ощущение бессилия. Как-то вскользь мелькнула мысль продать душу дьяволу, чтобы получить вдохновение. Мысль была пустая, из разряда приколов, на которые Николай был мастером, но за ней вдруг стали складываться строки, и родилось четверостишие:
Готов я черту душу заложить,
Чтоб написать великое творенье,
Чтобы в стихах и после смерти жить
С нечистого его соизволенья.
Иисус сгоряча плюнул и пообещал припомнить Николаю эти строки на Божьем суде.
Шел уже 1988 год. Год всесоюзного политического возбуждения, год пустых обещаний и обманутых иллюзий. Да и какой год из тех последних лет существования СССР был не таким? На всю страну шла прямая трансляция заседаний съезда народных депутатов. В кои-то веки в стране открыто появилась оппозиция в лице межрегиональной депутатской группы. Правда, возглавлял ее некогда зарвавшийся бывший член Политбюро и первый в Москве человек Ельцин. Вся его оппозиционность опиралась на личную обиду на зажимавшего его Горбачева. Но все же это было что-то. Второй по значимости политической новостью было заявление Горбачева о решении партии предоставить к 2000 году каждой советской семье отдельную благоустроенную квартиру. Поражала в этом заявлении легкость, с которой