Больная сидела на постели, склоня голову к подушкам. Положение ее руки на лбу показывало, что она старается привести себе на память случившееся вчера с нею.
Рассказ матери подтвердил ей темное воспоминание.
– Да, – сказала она наконец слабым голосом, – почти так. О, как это было страшно. Но где батюшка?
– Он поехал в клуб, душа моя, – ответила мать, – и скоро воротится.
– Скоро? дай-то Бог! Пора, давно пора открыть вам тайну этого бедного сердца. Вчерашний случай заставляет меня поспешить с моим признанием. Не уходите, – прибавила она, обратясь ко мне, – вы будете моим земным свидетелем.
Глафира находилась в напряженном состоянии духа. Жар ее увеличивался, щеки и глаза пылали. Она продолжала с какой-то невыразимой торжественностью:
– Быть может, признание мое поздно; но, по крайней мере, вы поймете дочь свою; и если суждено ей скоро умереть, то она не понесет во гроб тайны, скрытой от родителей. Тогда молитесь за меня и просите Бога, чтобы Он не лишил вашу дочь той отрады в будущей жизни, которую она напрасно искала в здешней.
Эти слова произвели необычайное действие на Линдину. Для нее все было неожиданно, непонятно. Она хотела говорить и вдруг судорожно схватила руку дочери.
В эту минуту вошел Петр Андреич. Едва обратил он внимание на больную и, поцеловав ее в лоб, начал:
– Ну, что́, прошло? Я знал, что пройдет. Представь, Marie, – продолжал он гневно, – проказник-то, наш роденька, мало того, что вчера на меня прогневался; нет, изволь отправиться в клуб да составь там заговор против моего представления! Хорошо, что болезнь дочери заставила меня отменить его; не то подумали бы, что я струсил. Нет, братцы, не того я десятка! Что затеял, то и выполню, хоть будьте вы семи пядей во лбу. Видишь, вдумали сомневаться в моем верноподданстве! Куда подъехали! – Сегодня вхожу в газетную: сидит князь Иван, да…
Линдина слушала мужа скрепя сердце; но, не предвидя конца его россказням, прервала их наконец с видом глубокого негодования:
– И тебе не совестно, – сказала она, – заниматься этими вздорами, когда дочь твоя на краю гроба!
Сильный удар долбней [Долбня (устар.) – колотушка; большой деревянный молот; трамбовка.] не произвел бы на Петра Андреича большего действия, чем эти слова. Он остался в том же положении, в каком был при конце своего рассказа: с раскрытым ртом, с наклоненным туловищем и руками, опершимися дугой на колена. Чувство родительское восторжествовало над мелким самолюбием.
– Как, на краю гроба? – возопил он, выйдя из оцепенения.
– Да, и на краю гибели. Слушай признание своей дочери, быть может, преступной дочери!
Глафира величаво поднялась со своей постели.
– Я преступная? – воскликнула она. – Нет, родители! Я чиста, как голубь, непорочна, как агнец. Моя вина лишь в том, что я скрывала от вас свою страсть… Я любила!
– Ты любила! – вскричали отец и мать.
– И потеряла своего возлюбленного, – продолжала Глафира едва внятным голосом. – Вчера ровно год, как он умер.
– А кто тот дерзкий, который осмелился любить тебя без нашего позволения? – спросил сердито отец.
– Не тревожьте его праха, – уныло отвечала дочь. – Вот свидетель, что мой покойный друг до самой своей кончины скрывал от меня любовь свою. Слишком поздно узнала я, какое пламенное чувство он питал ко мне.
– И вы, сударь, знали о том и молчали?
– Он обязал меня клятвой никому не вверять его тайны, кроме вашей дочери. Заветные слова умирающего священны: я исполнил их со всей строгостью долга.
– И ты любила его еще при жизни?
– Да, и еще более люблю его по смерти. Я поклялась – и теперь, перед лицом Бога и перед вами, повторяю мою клятву, – я поклялась не принадлежать никому в здешнем мире.
Эти слова, произнесенные с необычайной твердостью, обезоружили гнев отца.
– Но ты не откажешься принадлежать нам? – сказал он с чувством.
– О батюшка, о родители! – отвечала растроганная дочь. – Вам одним принадлежу я – я ваша!.. но не думаю, чтобы надолго.
Мать, не говорившая до того ни слова, вдруг зарыдала и опустила голову на грудь своей дочери.
– Глафирушка, милое, единородное мое детище, – возопила она, стеная, – не покидай нас, живи для нас! Более ничего не требую, прощаю, благословляю любовь твою!
Этот порыв материнского сердца поворотил всю мою внутренность; слезы брызнули у меня из глаз. Линдин плакал навзрыд.
Несколько минут продолжалась эта безмолвная, но трогательная сцена. Глафира подняла первая голову. Ее лицо, незадолго унылое и пасмурное, теперь казалось преображенным от восторга и чистейшей радости. Но вдруг какая-то новая мысль пробежала по челу девушки и словно облаком задернула лучезарный свет ее очей.
– Благодарю вас, мои родители, – сказала Глафира, – за эту прекрасную, эту блаженную минуту. Но как быстро она промчалась! Тяжелое воспоминание ее отравило. Змей Вашиадан смертельно уязвил меня.
– Что говоришь ты о Вашиадане, друг мой? – спросил испуганный Линдин.
– Слушайте; я кончаю свое признание: покойный мой друг носил на руке фамильный перстень; помню, он часто говаривал, будто в этом перстне заключается таинственная сила и что от оного будет зависеть судьба той, которую изберет себе в супруги. Это предание, вместе с вещью, перешло к нему от бабушки. Я принимала его слова за шутку и позабыла бы о них, если б на аукционе не встретила перстня. Я не могла понять: каким образом он попал между вещей графа; но была рада, что мне представился случай купить его. Сходство изображения с чертами покойника напомнило мне таинственные предрекания. Я думала обручиться этим перстнем навеки с ненареченным супругом, как вдруг кто-то в толпе, с его чертами и голосом, надбавляет цену и отнимает у меня сокровище, за которое тогда я отдала бы полжизни. У меня померкло в глазах; не помню, как мы приехали домой. Возвратиться за перстнем было поздно… Прошло несколько дней; приготовления к комедии развлекали меня, время ослабило воспоминание о талисмане: я стала покойнее. Но вчера… видали ль вы Вашиадана без очков?.. вчера, когда он снял их во время репетиции, лицо, голос его вдруг изменились: передо мной стоял мой возлюбленный, точь-в-точь он… И в довершение очарования – таинственный перстень блеснул на его руке: удивление, страх, ужас овладели мной, я обеспамятела. Помню, как это же лицо мелькнуло и на аукционе, как те же глаза, пламенные и неподвижные, были и тогда устремлены на меня. Страшно при одной мысли… Не дай Боже встретиться мне опять с этими взорами! Мне кажется, я их не вынесу.
Глафира умолкла. Изумление наше было невыразимо. Я не знал, верить или нет странному повествованию; я готов был принять его за бред болящей или даже за