Зажмурившись, я ждала, пока Тимур ответит.
Ответит… что?
Что, кажется, он поторопился с предложением?
— Ты моя сумасшедшая девчонка… — услышала я. — Просто поверь — ты именно та, что мне нужна. Такая, как есть. В бриллиантах, платьях, рыдающая, скандальная, горячая и голая. Особенно голая. Иди ко мне.
Он обнял меня, его руки забрались под свитер, касаясь моей кожи так, как надо.
Так — как правильно.
Нежно, властно, горячо.
А губы скользнули по шее, подбираясь к тому самому местечку под ухом, которое еще не забыло его страстные укусы.
— Я уже сказала «да»? — прошептала я, не открывая глаз.
— Сказала. Но я не обижусь, если повторишь. Агата Брусницына, согласна ли ты изменить в себе только одну вещь?
— Какую?
— Твою фамилию. А в остальном — быть той Агатой, которая опоздала на самолет, расплескала коктейль, соблазнила всех мужиков на корабле, убежала от меня босиком и так до сих пор и не сказала, что любит меня?
— Нет.
— Что?..
— Согласна изменить две вещи. Фамилию и… — я выдохнула и наконец открыла глаза, чтобы тут же пропасть в болотной глубине его колдовского взгляда. — Я тебя люблю.
Эпилог
— Летишь в Бразилию со мной или остаешься на две недели с моими сестрами? — вот так обычно спрашивает Тимур.
Как в тех руководствах по воспитанию детей. Будешь сегодня овсяную кашу или манную? А я, может, никакую не буду! Я хочу мороженое на завтрак и три чашки кофе. С корицей. С карамельным сиропом…
Я сглотнула слюну. Кофе мне запретили сразу.
«Слишком возбудимая мамочка».
Мороженое запретили, когда нашли гестационный диабет. И карамельный сироп тоже.
— Лечу с тобой! — заявляю я.
— Учти, что со мной в самолете будет еще четыре мужика, — предупреждает он.
— Здесь их останется гораздо больше… — напоминаю я.
— Замкнутое пространство.
— Зато там есть ты!
— Аргумент.
Приближаться к другим мужчинам, кроме Тимура мне нельзя.
Не потому, что у меня ревнивый грозный муж — хотя он такой!
А потому что маленький тиран, растущий внутри меня, еще на первом месяце своего существования уже мягко намекал, что никаких соперников он не потерпит.
Не зря меня тошнило от Максима во время возвращения в Москву. Я думала — психологическое, а это было начало жесточайшего токсикоза.
Ни от чего в жизни меня так не тошнило, как от мужчин. Неважно, сколько им было лет — грядущий Тимурович испытывал одинаковое отвращение как к пятилетним мальчикам, так и к убеленным сединой старейшинам.
Без шуток.
Со свекром пришлось знакомиться на расстоянии и вцепившись в Тимура мертвой хваткой. Потому что единственным лекарством от непроходящей тошноты был его запах. Лекарством от тошноты, успокоительным, снотворным, жаропонижающим, возбуждающим… Вот только уровень глюкозы в крови он не умел снижать — и то не факт! Возможно, надо было более усиленно принимать Тимура Сафарова внутрь.
Но он, во-первых, страшно боялся повредить мне и сыну, во-вторых, непрерывно работал, чтобы к моменту родов превратить жизнь своего ребенка во вселенную изобилия, такой уж у него был бзик.
В-третьих…
Наверное надо такие лекарства принимать орально, а не интравагинально, да?
Ой, все!
— А вот когда ты родишь, мне обратно всех стюардесс, водительниц и помощниц на мужиков менять, да? — задумчиво спросил Тимур по пути в аэропорт, держа меня за руку на заднем сиденье машины.
В зеркале заднего вида мелькнули задорные синие глаза под рыжей челкой — сегодня нас везла Злата, моя любимая водительница. Именно она — в отсутствие Тимура, конечно! — обожала похулиганить и, врубив спортивный режим машины, разогнаться хорошенько на платной трассе. Этим она мне и нравилась — все остальные носились со мной, как с хрустальной вазой.
Не дай бог, что случится, Тимур убьет!
— Зачем менять? — удивилась я.
— Ты же ревновать начнешь.
— А если на мужиков поменять — начнешь ревновать ты.
— Да, засада…
Я смеюсь, глядя, как он всерьез об этом задумывается. Наши игры в ревность невероятно страстные, но никогда не переходят грань.
Я ревную Тимура бешено, до кровавой пелены в глазах, но знаю, что он никогда не выберет другую.
Зато они его выберут.
А мое чувство собственности бунтует, когда к нему прикасаются другие женщины от пяти до ста лет. Жаль, что у Тимура не может быть токсикоза на них!
Тимур тоже ревнует, но поводов у него все меньше. С каждым месяцем беременности моя реакция на мужчин рядом становится все сильнее. К восьмому меня может стошнить просто от того, что мужчина прошел по другой стороне улицы.
Но муж при этом проводит этого мужика сверкающим взором, пока тот не скроется из виду. Будто и вправду верит, что кто-то будет начнет приставать к глубоко беременной женщине, сражающейся с тошнотой.
При этом никакие мои круизные похождения он умудряется мне в упрек не ставить. На нашу свадьбу была приглашена и Ксюша с Эмералдом, и Сильвия с Энрике — обе мои случайные знакомые неожиданно стали подругами.
— Сколько времени до отлета? — спрашивает Тимур, когда машина сворачивает к коммерческому филиалу Внуково.
— Два часа, — рапортует Злата. — Заедем в аутлет пошопиться?
— Да, заедем… — задумчиво отвечает ей Тимур, глядя при этом на меня. — И ты пойдешь выпьешь кофе.
Если у нее и есть какое-то мнение насчет наших, она никак его не показывает. Просто загоняет машину в самый укромный уголок стоянки и уходит, помахивая модной мятной сумочкой. Не оглядываясь.
Потому что смотреть тут совершенно не на что — как медленно опускаются спинки кресел, превращая задний ряд сидений в достаточно широкий диван? Как щелкает кнопка затемнения, скрывая то, что происходит в салоне? Или как один очень влюбленный мужчина долго и страстно целует свою очень беременную жену? Или как она пальчиками проходится по пуговицам его рубашки, обнажая загорелую грудь, покрытую темными колечками волос…
Или как расстегивает ремень его брюк и ехидно интересуется:
— Ананасовый сок на завтрак?
— Да… — выдыхает этот мужчина. — Не помню, когда что-то другое пил.
Или…
Как он устраивается, нависая надо мной, а я сползаю ниже и, глядя в его темные глаза, медленно скольжу языком по упругой шелковистой твердости его члена. Обнимаю ладонью твердый ствол, пытаюсь обхватить губами головку, впустить ее в рот как можно глубже, но Тимур так стремительно и сильно возбуждается, что это, как всегда, становится нереально.
И тогда он опускается, ловко устраиваясь позади меня на разложенных в широкий диван креслах,