***
Замойский был не совсем прав, говоря, что русские готовятся дать отпор войскам Дмитрия. Хотя в России уже не осталось человека, не осведомленного о польских делах, Борис все еще страшился назвать вслух роковое для него имя. Он надеялся путем тайных переговоров уговорить короля и сенаторов выдать ему Дмитрия. Для этого царь приблизил к себе боярина Смирного-Отрепьева, называвшего себя дядей Григория Отрепьева (или только приписывавшего себе это родство), и в половине августа 1604 года отправил его в Польшу с посольством. О цели переговоров в Кремле говорили только запершись, чтобы не допустить огласки.
Официально Смирной назывался не послом к польскому королю, а боярским гонцом к литовскому канцлеру Льву Сапеге и к виленскому воеводе Христофору Радзивиллу, о недавней смерти которого в Москве еще не знали. В верительных грамотах Борисова посла было написано, что он едет жаловаться литовским властям на скопление вооруженных людей в опасной близости от русской границы. Имя Отрепьева не упоминалось.
Смирной начал свою речь перед литовскими панами в полном соответствии с официальной целью посольства. Он требовал распустить вооруженные отряды в Самборе и Львове.
– Бояре упросили царя кончить дело полюбовно, раньше, чем прибегать к более решительным мерам, – говорил он.
Изложив эту часть своего поручения, он попросил у Сапеги аудиенции, чтобы поговорить о другой. Литовский канцлер отказал ему, сославшись на то, что король не поручал ему вести тайных бесед с русским послом. Смирной настаивал и с трудом смирился с отказом. Тогда в присутствии всех панов он заговорил о настоящей цели своего посольства. Оказалось, что Годунов поручил ему увидеться с племянником, беглым монахом Григорием Отрепьевым, выдающим себя за царевича Дмитрия, и раскрыть перед королем и сенаторами злостный обман. Впрочем Смирной уверял, что готов к любому исходу дела: если окажется, что Дмитрий не его племянник, а настоящий царевич, то он, Смирной, подчинится ему и станет помогать против Бориса.
Паны Смирному не поверили и прямо заявили, что в его посольстве видят лишь попытку соглядатайства. В свидании с Дмитрием ему было отказано. Тем не менее его посольство имело один важный результат: оно резко изменило поведение канцлера Сапеги. До сих пор он допускал возможность царского происхождения Дмитрия и объявлял о своей готовности помогать ему людьми и деньгами, но теперь вдруг перешел на сторону противников царевича. В донесении королю о переговорах со Смирным он советовал положиться на волю сейма, а пока что приостановить военные приготовления в Самборе. Интереснее всего то, что отныне Сапега не просто отрицал истинность Дмитрия, но отстаивал, чуть ли не единственным из сенаторов, его тождество с Отрепьевым. Нам вряд ли когда-нибудь станет известна причина перемены его взгляда на Дмитрия.
Высказывалось мнение, что не приехав на встречу на Смирным, Дмитрий тем самым косвенно подтвердил свое самозванство. Но была ли гарантия искренности Смирного в таких обстоятельствах? Он занимал слишком двусмысленную позицию, чтобы считаться надежным свидетелем в этом деле. Кроме того, что давал Дмитрию даже благоприятный для него исход встречи? В Польше никто не считал его Отрепьевым, а переубеждать Бориса он, разумеется, не собирался.
***
Войско Дмитрия росло. К нему отовсюду стекались шляхтичи – закованные в железо исполины на огромных конях, в сопровождении своих оруженосцев, и вольные казаки со всевозможных украин Польши и России. Было много и московских беглецов. В Самборе принимали всех без разбора и эта беспечность едва не обернулась бедой. Двое каких-то русских задумали ночью убить Дмитрия и бежать. Один из них остался стеречь царевича возле его покоев, а другой пошел седлать лошадей. В конюшне он привлек внимание поляков, был ими схвачен и во всем сознался. По счастью, Дмитрий в этот вечер допоздна засиделся у Мнишека, и вернулся к себе, когда второй злоумышленник был уже арестован. На другой день обоих заговорщиков казнили, выдав их за агентов Годунова, а к Дмитрию приставили телохранителей.
Вскоре главная квартира была перенесена во Львов – поближе к русской границе. В городе немедленно начались буйства, грабежи и убийства. Жители жаловались королю на творимые воинством Дмитрия бесчинства и просили освободить их от присутствия «рыцарей». К их жалобам присоединились голоса Замойского и других недовольных. Король вынужден был уступить. По его приказанию был составлен строгий указ, предписывавший Мнишеку распустить набранные отряды шляхты и казаков; ослушникам грозили кары, предусмотренные для мятежников и врагов государства. Но король почему-то забыл поставить на указе свою подпись – она появилась на нем только 7 сентября. Рангони, сообщив об этом своей свите, лукаво прибавил, что теперь королевский гонец, пожалуй, и не успеет вовремя во Львов. Он оказался прав: в день, когда король поставил свою подпись под указом, войско Дмитрия уже больше недели двигалось по направлению к русской границе.
X. Победы и поражения
В последних числах августа Дмитрий, простившись с Мариной, выехал из Самбора под Глиняны, где произвел смотр своему маленькому войску. Польские жолнеры – ядро армии – делились на несколько отрядов под началом полковников: Адама Жулицкого (800 человек), Станислава Гоголинского (1400), Адама Дворжицкого (400) и Неборского (250). Примкнувшие к ним казаки и русские насчитывали около двух тысяч человек.
Гетманом был избран Мнишек, который вместе со своим сыном Станиславом, несколькими другими родственниками, друзьями и Дмитрием составил главный штаб. Мнишек за свою жизнь не побывал ни в одном походе и теперь, удрученный подагрой, носил звание главнокомандующего лишь формально. Военные дарования польских полковников ограничивались личной храбростью. На деле всем распоряжался Дмитрий, с первых дней похода обнаруживший необычайную любовь к военному искусству.
Поход на Москву, предпринятый с такими жалкими силами, в военном отношении представлял собой чистейшее безумие. Парадоксальным образом именно это соображение мешает видеть в Дмитрии авантюриста-самозванца. Ведь не был же он, в самом деле, самоубийцей! Подобная решимость скорее говорит нам о непоколебимой уверенности в своей правоте, одержимости некоей идеальной целью, убежденности в том, что одно слово правды весь мир перетянет. Само решение о выступлении в поход я отношу к одним из самых убедительных свидетельств в пользу подлинности Дмитрия.
25 августа войско двинулось в путь. Походный порядок был таков. В центре вокруг красного знамени с черным двуглавым ордом на золотом фоне шли главные силы пехоты и кавалерии во главе с Дмитрием и Мнишком. Справа ехали уланы, гусары и часть казаков, слева – остальные казаки;