Таким образом было опровергнуто долго бытовавшее среди многих польских и русских историков мнение о том, что Дмитрий являлся ставленником поляков и иезуитов, самозванцем, подготовленным к своей роли в Польше. Конечно, поляк не сделал бы столько ошибок в польском языке, а воспитанник иезуитов сумел бы собственноручно написать папе на латыни. К тому же, как мы видели, иезуиты появились рядом с Дмитрием лишь на последнем этапе его пребывания в Польше, а инициатива в обращении Дмитрия в католичество принадлежала Мнишеку и бернардинам.
Рангони торжествовал победу. Когда Дмитрий выразил желание причаститься в его доме, он с восторгом согласился и написал Клименту VIII, что скоро сообщит ему нечто «утешительное».
Причащение у нунция было назначено на 24 апреля. Накануне состоялась прощальная аудиенция у Сигизмунда в Вавельском дворце. С королем находилось несколько новых особ, и в их числе итальянец Чилли, который оставил записки о последней встрече Дмитрий и Сигизмунда.
Король принял гостя с видом величественным и важным, но приветливо. Опираясь одной рукой на столик, он протянул другую Дмитрию, который поцеловал ее. Царевич снова просил помощи и между прочим сказал:
– Вспомните, Ваше Величество, что вы сами родились узником, но Бог освободил вас вместе с вашими отцом и матерью. Этим самым Господь показал, что Ему угодно, чтобы вы также освободили меня от изгнания и лишения отеческой державы.
Этими словами Дмитрий напомнил Сигизмунду о превратностях его собственной судьбы. Сигизмунд был рожден в тюрьме, где шведский король Эрик держал его родителей, Юхана герцога Финляндского и Екатерину Ягеллонку. Вскоре шведская знать свергла Эрика и возвела на престол отца Сигизмунда, правившего под именем Юхана III. Сигизмунд сделался польским королем, оставаясь наследным принцем в родной стране, но затем потерял шведский престол, перешедший к его дяде, Карлу герцогу Зюдерманландскому, который был оставлен Сигизмундом в Швеции в качестве королевского наместника. Намекнув на схожесть своей судьбы с судьбой польского короля, Дмитрий выразил далее свою готовность после воцарения в Москве помочь Сигизмунду в усмирении мятежника и похитителя трона, как он назвал Карла. В конце речи он вновь подчеркнул связь своего дела с выгодами Речи Посполитой и всего христианского мира: утвердясь в Москве, он удержит разлив магометанского могущества.
Паны слушали его с большим сочувствием: они находили, что Дмитрий говорил с благородством, царственной простотой и глубоким чувством.
Когда Дмитрий кончил, король сделал знак придворному маршалку, и тот попросил всех оставить на время его величество наедине с нунцием. Дмитрий и остальные вышли в соседнюю комнату, где находились Мнишек, Зебжидовский и Савицкий. Через несколько минут его позвали обратно; вслед за ним вошли и другие паны.
– Боже вас сохрани в добром здравии, московский князь Дмитрий, – сказал король. – Мы верим тому, что от вас слышали, верим письменным доказательствам, верим и свидетельствам других и поэтому ассигнуем в пособие вам 40 тысяч злотых в год. С этого времени вы друг наш и находитесь под нашим покровительством. Мы позволяем вам иметь свободное общение с нашей шляхтой и пользоваться ее помощью и советами в той мере, насколько будете в них нуждаться.
Деньги, о которых говорил король, выделялись из доходов Самборского королевского имения, что вряд ли могло понравиться Мнишеку. Помимо этого Сигизмунд подарил Дмитрию золотую цепь с медальоном, выдал вытканные золотом и серебром материи и взял на себя часть расходов по содержанию царевича и его свиты в Кракове. Что касается политических обещаний, то он, как видно, остался верен своей системе официального невмешательства и тайного попустительства.
На следующий день Дмитрий причащался в доме у нунция, приехав к нему под предлогом прощального визита. В отдаленных покоях Рангони был воздвигнут алтарь. При обряде присутствовали только свои люди: хозяин дома с двумя капелланами, Мнишек и Савицкий. Дмитрий исповедовался, прослушал обедню и причастился. Затем Рангони посвятил его в воины Христовы: помазал миром, слегка ударил по щеке и совершил над ним рукоположение. Передают, что Дмитрием овладел такой восторг, что он призывал небо в свидетели своего чистосердечия, проклинал расчеты и притворство и, сожалея, что не имеет возможности облобызать стопы папы, желал воздать эту почесть его представителю, для чего уже наклонился к башмаку Рангони, но нунций успел его удержать.
С тем же пафосом Дмитрий делился своими соображениями о том, как привести православную церковь в согласие с католической. С греческим духовенством, говорил он, толковать нечего – оно невежественно и упрямо, а с русским можно столковаться. Московский царь – это наездник, который направляет коня туда, куда желает.
– Вот как я намерен взяться за дело: соберу русских архиереев и латинских, предложу им различные вопросы, заведу между ними прения. Латиняне, конечно, прижмут своих противников. Я это отмечу, примкну к их мнению и таким образом мало-помалу, как бы незаметно, приведу русских к церковному единству.
Вместе с тем он упорно настаивал на сохранении в России патриаршества и просил разрешить ему причаститься в день коронации в Москве по греческому обряду. Он никоим образом не желал ни нарушать национальные традиции русских, ни признаться в своем отречении от православия. Нунций обещал посоветоваться по этому вопросу с Римом. Вообще с этого дня он больше не сомневался в искренности и набожности Дмитрия. Чтобы поддержать рвение царевича, он рассказывал ему о императорах Константине Святом и Карле Великом, распространивших свет христианства среди многих народов, упоминал о римских фресках с изображениями главных христианских деятелей – среди них найдется место и для него, для Дмитрия. Рангони заранее разрешил ему во время похода вкушать скоромное в постные дни и пользоваться в случае необходимости книгами, внесенных инквизиционным трибуналом в список запрещенных сочинений.
Напоследок Дмитрий вручил нунцию известное нам письмо к папе, запечатанное печатью с изображением двуглавого орла, св. Георгия и надписью, сделанной по кругу: «Дмитрий Иванович, милостью Божией Царевич». Он попросил у Рангони извинения за недостатки композиции и назвал свой почерк некрасивым. (В Риме письмо Дмитрия изменило отношение к нему: инквизиционный трибунал признал его лицом, заслуживающим доверия. Климент VIII приписал на полях письма: «Ne ringratiamo Dio grandanente…» («Возблагодарим премного Бога за это…») и продиктовал ответ – уже не