В первых числах марта 1604 года Дмитрий в сопровождении Юрия Мнишека и Константина Вишневецкого покинул Самбор.
VIII. Москва стоит мессы
Поездка в Краков таила для Дмитрия немалую опасность. Большинство сенаторов, среди которых находились наиболее влиятельные государственные люди Польши – гетман Ян Замойский, полководцы Жолкевский и Ходкевич, Позненский епископ Гослицкий и другие – были категорически настроены против него. Не желая вовлекать страну в сомнительную авантюру, они призывали Сигизмунда III вспомнить о 20-летнем перемирии с Москвой, скрепленном клятвой, данной от лица всей польской нации, и настаивали на его неукоснительном выполнении. Впрочем их моральные доводы находились в противоречии с практическими соображениями, состоявшими в том, что момент для новой войны с Россией выбран не очень удачно: во-первых, в казне нет денег; во-вторых, к России может присоединиться Швеция, и наконец, в-третьих, что за выгода Польше восстанавливать на московском престоле законную династию! Таким образом, Мнишек имел серьезные основания опасаться, что попади Дмитрий в руки Замойского, это стало бы концом всего задуманного предприятия.
Только двое сенаторов явно склонялись на сторону Дмитрия. Причем, первого – краковского воеводу Николая Зебжидовского – русский царевич интересовал лишь как превосходный повод нарушить перемирие с Москвой. Неважно, говорил он, является ли Дмитрий настоящим сыном Грозного, у сейма есть все основания считать его таковым, ведь «было бы слишком жаль упустить такой прекрасный случай; надо им воспользоваться». Зебжидовский предлагал королю, формально соблюдая перемирие, разрешить польским добровольцам принять участие в походе Дмитрия, и брался выставить за свой счет тысячу всадников. Другой сторонник Дмитрия, Гнезненский архиепископ Ян Тарновский, не был столь циничен. Он не ставил под сомнение подлинность Дмитрия (хотя и не возражал против более основательного выяснения его личности), но ради интересов Речи Посполитой требовал отказаться от всякого участия короля и сейма в военных действиях против Годунова.
Самого короля терзали соблазны и угрызения совести. Ход его мыслей был весьма любопытен. Как богобоязненный католик, он не хотел взять на себя ответственности за нарушение перемирия и поэтому спрашивал Рангони, не следует ли привлечь к этому делу отцов иезуитов: может быть они подтвердят истинность Дмитрия и найдут способ объявить договор с Годуновым недействительным? Но благоразумный нунций отсоветовал ему раздражать сенаторов столь явным вторжением церкви в их прерогативы.
В общем, было ясно, что на ближайшем сейме следует ожидать бури.
***
Одна польская пословица говорит: угожденьем и угощеньем можно добиться чего угодно. Приехав в Краков, Мнишек первым делом устроил званый обед, на который пригласил знатнейших особ, в том числе и нунция. Во время пира Дмитрий сидел за столом подчеркнуто скромно, ничем не привлекая к себе внимания. Сенаторы недоверчиво посматривали на него и не вступали в беседу; один Рангони подсел к нему и завязал доброжелательный разговор. Он с участием слушал рассказ о чудесном спасении в Угличе, удивлялся промыслу Божию и говорил:
– Перст Божий явно показывает, что Провидение сохранило тебя для великого дела человеческого спасения. Призвание твое велико!
Однако он определенно заявил, что король и польская нация будут помогать Дмитрию только в том случае, если он примет покровительство папы и соединится с католической церковью.
Пример нунция подбодрил панов, они стали задавать царевичу вопросы о его намерениях. Дмитрий уверял, что стоит ему с какими-нибудь десятью тысячами человек войти в пределы Московского государства, как все немедленно пристанут к нему, как к законному государю, а злодей Борис бежит, ибо он уже теперь тайно вывез свою казну к Северному морю для отправки в Англию.
Мнишек со своей стороны потчевал гостей лучшими венгерскими винами и распространялся о растущей поддержке дела Дмитрия в Польше и Московии. В свите царевича становится все больше знатных московских людей, чье почтительное отношение к нему служит ярким свидетельством его царского происхождения. К его гонцам, отправленных на Украину и Дон, отовсюду стекаются добровольцы, а из Москвы бояре шлют ему тайные письма, зовя в столицу – принять Мономахов венец.
Но несмотря на все это, сенаторы разъехались по домам такими же скептиками, какими сели за стол. Неудача подтолкнула Дмитрия к более решительным действиям. Он понял, что тянуть с принятием католичества дальше нельзя. На следующий день, 14 марта, он приехал к Рангони и там в присутствии многих особ просил покровительства католической церкви, обещая быть ей верным слугой. Результатом этого заявления стала аудиенция у Сигизмунда III.
Король принял Дмитрия частным образом; свидетелями их беседы были всего четыре сановника. Дмитрий обратился к королю с заранее приготовленной речью. Во вступительной части он напомнил слушателям легенду, содержащуюся у Геродота, о том, как сын Креза, некогда потерявший дар речи, вновь обрел способность говорить после того, как оказался свидетелем казни своего отца, попавшего в руки персидского царя Кира. По преданию, юноша, обращаясь к Киру, с неимоверным усилием выдавил из себя слова: «Воин, не убивай Лидийского царя!» Дмитрий сравнил себя с этим царевичем: и он, немой поневоле, вынужден был хранить доселе молчание; но видя несчастья своей страны и страдания народа, похищенную корону и поруганный трон своих предков, он чувствует, как голос возвратился к нему, чтобы взывать о помощи здесь, в Кракове, перед королем Польши. И вот, он просит великодушного заступничества: ведь им пользовались и другие иностранцы, так что оказание помощи изгнанникам стало, так сказать, традицией Польши. Затем Дмитрий заговорил о своей признательности и о пользе его дела для Речи Посполитой и всего христианского мира. Закончил он, как всегда, заверениями в быстрой своей победе:
– Многие московские бояре доброжелательствуют мне, многие знают о моем спасении и о настоящих моих намерениях. Вся земля московская оставит похитителя престола и станет за меня, как только увидит спасенного наследника законных русских государей. Нужно только немного войска, чтобы войти с ним в московские пределы.
В продолжении всей речи Дмитрия, по обычаю того времени пересыпанной латинскими цитатами, риторическими фигурами и уподоблениями, Сигизмунд молчал; не сказал он ни