— Если для тебя Папа волк, а не пастырь, то мне и говорить нечего! — возмущенно заявил Поссевино и тут же испуганно осекся, заметив, как побелели костяшки царевой руки, державшей посох.
— Это какая-то деревенщина на рынке научила тебя так разговаривать со мной, как с равным и как с мужичьем! — в гневе вскричал царь.
Все присутствующие думали, что Иван тут же прибьет иезуита, а бояре, стоявшие ближе всего к Поссевино, грозили ему тем, что если царь не убьет его сейчас, то они потом все равно его утопят.
Однако Иван быстро успокоился и даже ободряюще потрепал оробевшего иезуита по плечу.
— Я же говорил, что нам нельзя беседовать о вере: без раздорных слов не обойдется, — примирительно сказал он. — Оставим это.
По случаю идущего Великого поста царь пригласил Поссевино в ближайшее воскресенье посетить православное богослужение. Иезуит выдвинул множество отговорок, но в конце концов согласился. Однако перед самыми воротами храма апостольский легат, так ратовавший за взаимное посещение католиками и православными чужих храмов, все-таки улизнул. Все думали, что царь рассердится, но Иван только досадливо потер себе лоб и сказал: «Ну, пусть делает как знает».
На второй аудиенции царь извинился перед Поссевино за то, что назвал Папу волком, и попросил его изложить письменно расхождения между православием и католичеством для обсуждения этого вопроса на церковном соборе.
Этот собор, открывшийся в марте, начался с неслыханного скандала. Один из святителей, Ростовский архиепископ Давид, ознакомившись с сочинением Поссевино, во всеуслышание «ересь свою объяви» — одобрительно отозвался о Флорентийской унии. Собор тут же, «ересь его изобличив, послал в монастырь под начал, дондеже в чувство приидет». Прочие иерархи отказались вступать в спор с иезуитом, осудив его сочинение. Таким образом, Иван оказался единственным, кто не только сразился с папским послом, но и в общем-то одержал над ним верх. Поссевино писал, что царь Иван считает себя избранником Божиим, почти светочем, которому предстоит озарить весь мир, и убежден, что нет никого более ученого и более исполненного истинной религии, чем он сам. Упрочение его ученого престижа было чрезвычайно важно для царя. После недавних покаяний Иван с новой силой ощутил себя вселенским царем православия.
Кроме архиепископа Ростовского, Поссевино обнаружил в Москве еще только одного сторонника унии с Католической церковью — какого-то попа Ивана, который готов был ехать с ним в Рим. Но когда иезуит в следующий раз осведомился о нем, то узнал, что любознательный батька избывает свою ересь в дальнем монастыре.
Вскоре Поссевино выехал по санному пути назад в Польшу. Сидя в утепленной карете, он с наслаждением поглаживал связку драгоценных черных соболей — подарок Ивана — и радовался каждой новой версте, удалявшей его от ненадежного гостеприимства московского царя.
В Венеции апостольский легат под большим секретом сообщил дожу, что царь безнадежно болен — и не столько физически, сколько духовно, ибо он не откликнулся на призывы Папы. Прагматичный правитель Венеции пожал плечами. Что ж, в Европе многие государи не откликаются на призывы святого отца. Что касается Венеции, то у нее нет оснований сердиться на московского государя: недавно венецианские купцы получили от него новые льготы на торговлю в Московии.
***
Труднее всего Ивану было упорядочить свою семейную жизнь. В 1580 году он взял себе новую жену — Марию Нагую. Чувства в этом браке не играли никакой роли. На своих незаконных жен царь, при всем желании придать этим бракам вид законности, всегда смотрел как на временных сожительниц, недостойных его царского величия. После смерти царицы Анастасии его заветной мечтой было жениться, подобно деду, на особе королевской крови.
Браку с Марией Нагой Иван не придавал никакого значения, не подозревая, какое разрушительное воздействие окажет на последующий ход русской истории его последняя женитьба. Уже спустя несколько месяцев после свадьбы, зная о беременности Марии, царь вступил в переговоры с английской королевой Елизаветой о своем желании породниться с королевским домом. Иван таким способом стремился поднять свой престиж, поколебленный военными поражениями, и осуществить свою давнюю мечту о тесном союзе с Англией. Есть сведения, что он намеревался закрепить за своим потомством от этого брака наследование престола.
Толчком к этим переговорам послужил приезд в Москву лейб-медика королевы Роберта Якоби. Елизавета писала, что, сведав о болезнях своего кровного брата, посылает ему сего искусного врача, которому царь может смело вверить свое здравие. В беседах с врачом Иван между прочим осведомился, нет ли в Англии вдовы или девицы, достойной быть его супругой. Якоби указал ему на леди Мэри Гастингс, дочь лорда Генри Гастингса, пэра Гантингтона, доводившуюся королеве племянницей по матери. Этой деве было уже тридцать лет, но Якоби, не смущаясь, расписал царю самыми яркими красками ее красоту и необыкновенные достоинства.
Иван немедленно снарядил в Англию дворянина Федора Писемского, поручив ему в тайной беседе с королевой открыть ей государево намерение и получить согласие на свидание с Мэри Гастингс для снятия с нее портрета (на доске или бумаге). На свидании Писемский должен был смотреть во все глаза, чтобы заметить, высока ли она, дородна ли, бела ли и каких лет; кроме того, он обязан был осведомиться о ее родне, свойстве ее с королевой — в общем, сведать обо всем, что можно. А буде, говорилось в царской инструкции, королева скажет, что у государя уже есть супруга, то надлежит ей отвечать, что Мария Нагая не царевна, не княжна и не угодна государю и что ради королевиной племянницы ее можно и оставить.
В середине сентября 1582 года Писемский высадился на английском берегу. В Лондоне в то время свирепствовал мор, и Елизавета жила в Виндзоре, в строгом карантине, никого к себе не допуская. Писемский вынужден был провести семь недель в путешествиях по городам и деревням Англии. Эта туристическая поездка была придумана английским правительством для развлечения московского посла, однако он жаловался на скуку и требовал скорейшей аудиенции.
4 ноября он наконец получил ее. В официальной речи Писемский заявил, что «государь взял за себя в своем государстве боярскую дочь, а не по себе, а будет королевина племянница дородна и того великого дела достойна и государь наш… свою оставя, зговорит за королевину племянницу». Елизавета, дочь Генриха VIII, другого многоженца, не была шокирована царским предложением и оказывала царю в лице его посла всевозможные знаки почтения: услышав имя царя, встала и ступила несколько шагов навстречу Писемскому, спросила о здравии Ивана и выразила глубочайшее соболезнование по поводу смерти его старшего сына. На слова Писемского