Опять остановка, в каком-то придорожном селе, недалеко от школы.
– Часа два простоим, – услышал Иван от полковника, старшего колонны.
Потёмкин, пока было время, решил зайти в школу. В классах расположился отряд спецназа. Рядом со школой стоял танк, трое солдат, один из них явно азиат, не торопясь копали окоп, что-то со смехом рассказывая друг другу. Вокруг школы выкопана траншея, часть её укрыта большим красным одеялом. «Наверняка „от благодарного чеченского народа“», – понял Иван.
У огневой точки, сложенной из мешков с песком, стоит принесённое из учительской школы дорогое кресло. Сидевший в нём командир спецназовцев – рослый, крепкий мужик – рассказал об обстановке в селе и почему-то добавил:
– У меня восемь дырок в голове…
Потёмкин зашёл в первый попавшийся класс… «23 сентября. Классера болх» – написано детской рукой на доске. «Наверное, в этот день здесь был последний урок…» – подумал Иван.
Чувствуется, что классы к новому учебному году были отремонтированы – стены и полы покрашены. Но сейчас парты сдвинуты в кучу, в выбитом окне стволом на Грозный стоит станковый гранатомёт. В коридоре школы разбросаны учебники – русского языка, физики, советского права – и классные журналы. Валяется книга «Живые и мёртвые» Константина Симонова. Кто-то из солдат нечаянно, пробегая по коридору, наступил на раскрытую книгу «Где-то гремит война» Виктора Астафьева.
«Интересно, о чём вздохнул бы писатель, если бы посмотрел из сибирской дали на свою книжку с отпечатком сапога русского солдата на обложке?..» – подумал Иван.
Целый ворох табелей успеваемости на тетрадных листочках. Потёмкин посмотрел – у одной девочки в табеле только пятёрки, в том числе и по русскому языку, у другой в основном тройки. «Где-то сейчас эти дети…» – грустно подумал Иван.
Зашёл в ещё один класс. На всю стену – диорама. В левой части картины отважные чеченские воины на фоне дворца Дудаева на площади Минутка в Грозном в упор расстреливают из автоматов атакующих русских солдат. Чеченцы (один из них нарисован на картине даже с сигаретой в зубах) гордо стоят в полный рост, русские же падают им под ноги. «Герои газавата», – прочитал Потёмкин подпись к картине.
Наши спецназовцы, разместившиеся в этом классе, навешали на картину автоматы, гранатомёты, бронежилеты, вот и получилась диорама.
Посмотрел на стенд с фотографиями молодых мужчин, надпись на нём гласила: «Жертвы геноцида». «О том, что эти „жертвы“ как на работу ходили на железную дорогу грабить пассажирские поезда, резали глотки пленным русским солдатам и насиловали девушек-казачек, детям, надо полагать, учителя не говорили», – подумал Иван.
На другом стенде – изречение Солженицына, восхваляющее мужественных чеченцев, статья об одном из героев чеченского Сопротивления, памятка русскому солдату, воюющему в Чечне. На стене в коридоре среди правил поведения учащихся Потёмкин прочитал и такой пункт: «Запрещено приносить в школу огнестрельное оружие». На полу валялись тетрадки со списками учащихся, в классных журналах в графе «Место работы родителей», посмотрел, то и дело попадалась запись «Сотрудник Национальной службы безопасности».
Вышел на улицу. У школьной калитки – группа местных жителей: старик в высокой бараньей папахе и с десяток женщин. Все худые, похожи на цыганок. Пришли отмечаться к коменданту, командиру отряда спецназа. Зачем надо отмечаться, сами ещё не понимают. В лучшие времена, рассказала одна из женщин, в селе проживало триста семей, сейчас, вместе с вернувшимися беженцами, около шестидесяти человек. Детей нет совсем.
Собравшиеся, когда Потёмкин подошёл к ним, начали откровенно ругать армию и спецназ за поведение во время боёв и зачисток.
– У нас в селе, когда «Грады» стреляли ночью, погибло пятьдесят четыре человека, а сколько скота побили… Пятнадцать детей погибло, – заплакала молодая женщина.
Женщины уверяли, что в их селе не было ни одного боевика.
– Если у вас убили мать, сожгли дом, вы будете боевиком? – спросила старуха у Потёмкина. – У меня убили свёкра, ему восемьдесят лет, какой он боевик? Деверя застрелили, мужа, сын умер от болезни. Умела бы я стрелять, клянусь, пошла бы с боевиками. Вы пройдите по нашим домам, посмотрите, что после себя оставили ваши солдаты. А это что? – И показала на кучу пустых консервных банок в школьном дворе.
– Мы всю жизнь жили среди русских, – продолжала другая пожилая женщина, – в каждом втором доме были русские, учителя были русские. Мы жили в дружбе, вместе работали, как одна семья… До начала этой войны свет у нас был, газ был, пенсии платили. Школу обустроили своими силами, учителей наняли. Мы на зиму всем запаслись, а пришли солдаты… Танком в сарай заехали, всех индюков задавили. Внучка, два годика, только разговаривать начала, никак не хотела выходить из подвала после обстрела, так боится самолётов.
– Как можно было бомбить мирное село?! – ругались женщины. – Ну хотя бы сообщили, что будет обстрел, чтобы мы могли спрятаться. Германия – та предупреждала, что будет бомбить. У нас от снаряда погибла женщина-почтальон – восемь сирот осталось…
– А если тебе показать в Москве развалины домов, взорванных вашими сыновьями? – оборвал её Потёмкин. – А солдат-мальчишек с перерезанными глотками? А русских рабов, которых мы из ваших подвалов вытаскивали?
– Пусть Россия скажет, куда нам уйти и где жить, только чтобы нас больше не бомбили! – в отчаянии крикнула пожилая женщина.
– А ты, мать, ругала так же своего сына, который наших девчонок насиловал в Грозном? – взорвался Иван. – Ругала, когда он на железную дорогу поезда грабить ходил?
По дороге со стороны Ингушетии с белым флагом в окне к школе подъехали «Жигули». Вышли четверо крепких бородачей. Одна из женщин сказала, что это их мужья, беженцы, жили в Малгобеке. Бородачи, нагло ухмыляясь, прошли мимо Ивана, как проходят через стадо баранов.
Солдат, стоявший рядом с Потёмкиным, чтобы избежать соблазна выпустить в них очередь, закинул ствол автомата за спину, сплюнул вслед.
– Беженцы они, – выругался матом, – с такими-то рожами… Нельзя верить ни одному их слову. Днём он вам улыбается, а ночью из гранатомёта по колонне стреляет. И у этих все мужья и сыновья в бандах.
Потёмкин давно, ещё в первой кампании, понял, что все жалобы чеченцев надо фильтровать: что-что, а плакаться они, особенно женщины-кликуши, умели.
Подошёл командир отряда спецназа, простодушно рассказавший, что у него в голове восемь дырок после нескольких командировок в Чечню, предложил проехать по селу на бронетранспортёре.
Разрушенных домов в селе оказалось не более десятка. Черепицу с крыш многих домов местные жители заранее аккуратно сняли и сложили во дворах, чтобы ввести в заблуждение артиллерийских наводчиков: если дом без крыши, значит, раньше по нему уже стреляли.
По русским понятиям село богатое, хотя особняков, как у новых русских, здесь всего два-три. Это в других сёлах Потёмкин встречал дворцы, где заборы вокруг как кремлёвская стена. У многих домов – это после бомбёжек и обстрелов – огромные скирды сена в тюках, какие и в довоенные времена увидеть можно было не в каждом российском колхозе. Во дворах многих домов стоят брошенные автомашины, даже «Феррари», джипы, обратил внимание Иван.
– Все машины в Чечне – угнанные из России, – сказал спецназовец. – Их новые хозяева не считают нужным даже менять номера. И каких номеров только нет: волгоградские, ростовские, ставропольские, московские…
По улицам села бегали уцелевшие после зачистки куры и индюшки, кое-где бродили коровы и телята. Несколько раз попадались убитые овцы и коровы. Посмотрели на взорванный