Я никогда не видел Розуэлла, пока не стал президентом, но моя мать так много рассказывала мне об этом месте, что, когда я увидел его, мне показалось, что я уже знаю каждый его уголок и как будто его населяют призраки всех мужчин и женщин, которые там жили. Я имею в виду не только свою семью, но и рабов. Моя мать и ее сестра, моя тетя, рассказывали нам, детям, всевозможные истории о рабах. Одна из самых увлекательных касалась очень старого негра по имени Медведь Боб, потому что в первые дни поселения он был частично скальпирован черным медведем. Затем была Мамаша Грейс, которая какое-то время была маминой сиделкой и которую я считал умершей, но которая приветствовала меня, когда я приехал в Розуэлл, очень респектабельная и полная жизни несмотря на возраст.
Двумя главными персонажами драмы, которую нам часто повторяли, были Папаша Люк, негр-надсмотрщик, и его жена, Мамаша Шарлотта. Я никогда не видел ни Люка, ни Шарлотту, но я унаследовал заботу о них, когда умерла моя мать. После окончания Гражданской войны они решительно отказались освободиться или покинуть это место. Единственное, чего они хотели от нас – ежегодная сумма денег для покупки новой «твари», то есть мула. Без особой изобретательности они каждое Рождество сообщали, что очередной мул скончался или, по крайней мере, стал настолько немощным, что потребовался преемник – торжественная выдумка, которая не обманывала и не ставила цель обмануть, просто давала оценку размера рождественского подарка.
Дом моего дедушки по материнской линии находился на линии марша Шермана к морю, и почти все, что из него можно было унести, унесли парни в синем (солдаты армии северян), включая большинство книг в библиотеке. Когда я был президентом, были опубликованы факты о моем происхождении, и бывший солдат армии Шермана прислал мне одну из книг с именем моего деда. Это была небольшая копия стихотворений «Мистера Грея» – издание восемнадцатого века, напечатанное в Глазго.
* * *
Я родился 27 октября 1858 года в доме № 28 по Двадцатой Восточной улице в Нью-Йорке. В этом доме две мои сестры, брат и я провели детство. Он был обставлен в каноническом стиле Нью-Йорка, который Джордж Уильям Кертис описал в «Бумагах Потифара». Черная плетеная мебель в столовой царапала голые ноги детей, когда они садились на нее. Средняя комната, без единого окна, представляла собой библиотеку с мрачно респектабельными столами, стульями и книжными шкафами. Передняя комната, гостиная, казалась нам, детям, роскошной, но была открыта для общего пользования только по воскресеньям вечером или в редких случаях, когда устраивались вечеринки. Воскресный семейный сбор вечером был отдушиной, в который мы, дети, однако не получали удовольствия – главным образом потому, что всех нас заставляли носить чистую одежду и следить за опрятностью.
Как сейчас помню убранство той гостиной, в том числе газовую люстру, украшенную множеством граненых призм. Эти призмы поразили меня своим особым великолепием. Однажды одна из них отвалилась, и я поспешно схватил ее и спрятал, проведя несколько дней в тайном восхищении сокровищем, восхищении, всегда смешанном со страхом, что меня обнаружат и обвинят в воровстве.
Тут была швейцарская резьба по дереву, изображавшая очень большого охотника на склоне чрезвычайно маленькой горы, и стадо серн, непропорционально маленьких для охотника и больших для горы, прямо за хребтом. Это всегда очаровывало нас, но мы ужасно переживали за маленького козленка серны, опасаясь, что охотник может напасть на него и убить.
Там также был русский мужик на позолоченных санях, изображенный на куске малахита. Я слышал, что малахит был ценным камнем и долгое время я считал, что он был ценен как алмаз. Я воспринял этого мужика как бесценное произведение искусства, и только когда я был уже в зрелом возрасте, понял, что я ошибался.
Время от времени нас, детей, водили в дом нашего дедушки. Для Нью-Йорка тех дней это был большой дом. Он находился на углу Четырнадцатой улицы и Бродвея, фасад выходил на Юнион-сквер. Внутри был большой холл, поднимающийся до самой крыши, пол был выложен мозаикой из черно-белого мрамора, а по бокам холла шла винтовая лестница, ведущая с верхнего этажа вниз. Мы, дети, очень восхищались и тем и другим. Я думаю, что мы были правы насчет великолепия лестницы, а вот насчет мозаичного пола – уже не очень.
Лето мы проводили в пригороде, то в одном месте, то в другом. Мы, конечно, любили пригород больше всего на свете. Нам не нравился город. Мы всегда безумно хотели попасть в деревню, когда наступала весна, и очень огорчались, когда поздней осенью семья возвращалась в город. В деревне у нас были всевозможные домашние животные – кошки, собаки, кролики, енот и гнедой шетландский пони по кличке генерал Грант. Когда моя младшая сестра впервые услышала о настоящем генерале Гранте она была поражена тем, что кто-то назвал генерала в честь пони. (Тридцать лет спустя у моих собственных детей появился свой пони Грант.)
В деревне мы, дети, большую часть времени бегали босиком, и сезоны проходили в круговороте непрерывных и увлекательных удовольствий – наблюдение за сенокосом и сбором урожая, сбор яблок, успешная охота на лягушек и неудачная охота на сурков, сбор орехов гикори и каштанов для продажи терпеливым родителям, строительство вигвамов в лесу, и иногда игра индейцев в слишком реалистичной манере, пачкая себя (и, кстати, свою одежду) вишневым соком.
День Благодарения был признанным праздником, но назвать праздником Рождества – значит ничего не сказать. Рождество было поводом для безумной радости. Вечером мы развешивали наши чулки – или, скорее, самые большие чулки, которые смогли одолжить у взрослых, – и перед рассветом толпой шли открывать, усевшись на кровать родителей. Я никогда не знал, что у кого-то еще есть то, что мне казалось таким привлекательным Рождеством, и поколение спустя я попытался воспроизвести его в точности для своих собственных детей.
* * *
Мой отец, Теодор Рузвельт, был лучшим человеком, которого я когда-либо знал. Он сочетал силу и мужество с мягкостью, нежностью и бескорыстием. Он не потерпел бы в нас детского эгоизма или жестокости, праздности, трусости или лжи. Когда мы стали старше, он дал нам понять, что для мальчиков требовался тот же уровень чистой жизни, что и для девочек; что то, что