Полиция провела расследование, выяснила, где работала та молодая женщина, и опросила некоторых из ее сослуживцев. Те сказали, что она уже несколько месяцев как уехала, а куда — они не знают. Она встречалась с солдатом, не британцем, черномазым, со светлой кожей. Люди тогда не стеснялись так выражаться. Вот что нам рассказала сотрудница соцслужбы, и именно это, по ее словам, было изложено в деле. Черномазый, со светлой кожей — это могло означать что угодно, но мы не собирались разыскивать этих людей и имен спрашивать не стали. Надо было догадаться, что однажды тебе захочется всё узнать, но тогда мне и в голову не пришло. В любом случае это всего лишь домыслы, потому что та женщина исчезла, а полиция так и не сумела установить ее причастность.
Досказав эту невеликую историю, Феруз повернулась к Виджею, словно узнать, не хочет ли он что-то добавить, но на деле, решил Джамал, чтобы спрятаться от потрясенного, напряженного взгляда Ма.
— Почему вы меня взяли? — спросила Мариам. — Незаконного ребенка от неизвестно кого? Еще и темнокожего. Который не прижился в прошлых семьях. Не страшно было? Почему вы взяли меня?
Ответила Феруз не сразу. Джамал наблюдал за ней. Она снова покосилась на Виджея, словно собираясь с духом и выбирая, какой дать ответ, попроще или посложнее. И в итоге, кажется, выбрала тот, что попроще.
— Нам хотелось помочь, — сказала Феруз, и в голосе ее прозвучала едва уловимая мольба. — Это была его идея. Он сказал: нам в жизни повезло. Мы здоровы, счастливы, обеспечены, и раз уж мы не можем завести собственного малыша, нужно взять какого-нибудь обездоленного ребенка. Мы обратились в службу, и нам дали тебя. Мы решили, что будем заботиться о тебе, как о своей, пока ты не встанешь на ноги. Для меня ты была всё равно что родная.
Мариам встала и подошла к Феруз. Обняла, поцеловала, потом обняла и поцеловала Виджея. Ближе к вечеру они сели на поезд до Нориджа. На прощание Феруз расплакалась, обняла Мариам, и Анну с Джамалом тоже. Каждый пожал безжизненную руку Виджея, и Феруз уверяла, что он улыбается. В поезде дети не тревожили Мариам, терпеливо ожидая, пока она соберется с мыслями и захочет говорить.
— Получается, я полька, — проговорила она, удивляясь усложнившейся картине своей жизни.
— Наполовину, — уточнил Джамал. — Не забывай про черномазого.
— Но разве полька назвала бы свою дочь Мариам? — усомнилась мать.
— Польская еврейка — да, — сказал Джамал.
Мариам покачала головой, но Джамал не отступал:
— Если это всё же так, то, с учетом того, что еврейство передается по материнской линии, мы все тоже евреи, и при желании можно будет подать на израильское гражданство.
— Мариам не еврейское имя, — сказала Мариам.
— С другой стороны, — продолжал Джамал, — черномазый со светлой кожей может быть арабом, которого прислали на какое-нибудь спецобучение в одно из военных училищ неподалеку. Мариам звали его любимую мамочку, и твоя мать, когда тебя родила, назвала тебя в ее честь.
— Мариам не еврейское имя, — с убежденностью повторила Мариам. — Я проверяла. Мне уже приходило в голову, что имя еврейское, и я проверила. Еврейская форма этого имени — Мириам.
— В таком случае сомнений больше быть не может. Наша польская бабушка встречалась не с евреем, а с арабом, — сказал Джамал.
Анна: Какая принципиальная оказалась гласная, подумать только! Ма уже вовсю копает, поговаривает о праве на доступ к информации и о том, чтобы затребовать в полиции дело своей предполагаемой матери. Навострилась, козыряет казенными формулировками — «затребовать дело», «предполагаемая мать». Наверное, в своем Центре для беженцев нахваталась. Выяснит имя — планирует проверить списки всех пассажиров, которые отплыли в Австралию и Южную Африку в течение нескольких недель после ее рождения, а потом проследить, куда направилась эта женщина, и найти ее. Сомневаюсь, что она сильно продвинется с полицейскими бумажками. Мать ее совершила преступление, бросив младенца, и дело на нее до сих пор не закрыто. Полиция не выдаст данные по текущему расследованию.
Джамал: Мой друг-писатель из соседнего дома в восторге от принципиальной гласной. Они с Линой души друг в друге не чают, она даже заявляет на него права. Будь я на месте Ма, я бы не стал докапываться. И, честно говоря, меня не особо тянет разыскивать ту женщину, которую бросил Ба, и ее ребенка. Нашего брата или сестру то есть. Не горю желанием. А ты? Это плохо с моей стороны, да? Но я определенно хочу поехать на Занзибар.
Анна: Мы правда поедем на Занзибар? Или это так и останется миленькой историей, приятной возможностью, счастливой сказочкой? Иногда, когда я об этом думаю, меня охватывает тревога, словно вот-вот наступят новые разочарования, новое отторжение. Не то чтобы я ощущала себя частью того мира или думала, что меня там ждут с распростертыми объятиями, но с тех пор как все открылось, меня словно располовинило между миром реальным, в котором я живу, и другим, воображаемым миром, который тоже реален, но ужасно меня смущает. Может, «располовинило» чересчур сильно сказано — но тянет, тянет куда-то, а я периодически пытаюсь этому сопротивляться. Смотрю сейчас на фотографию эритрейки с дочкой на руках, девочке годика два-три, они стоят на фоне лачуги из жестянок и старого хлама. Обе в лохмотьях, но волосы у женщины завиты аккуратными колечками, словно она готовилась позировать фотографу. Ей почти удается выдавить из себя улыбку. Я нашла ее в одном из журналов Ника — завалился