— Ранили вас? — спрашиваю я.
— Три раза ранил. В бок, а тут в спину попау́о, а спереди вышу́о… — Николай Алексеевич с непосредственностью ребенка, желающего удостоверить истинность произнесенного, задирает рубаху, показывает нам на белом чистом животе и ребрах рубцы. Наша практикантка, сидящая со мной рядом, тихо восхищается: «Ой, какое у него пузико беленькое! Какой дедушка, я его полюбила на всю жизнь!..»
— Я бы в плену быу́, спасибо двоя под ету руку подхватили, двоя под ету… Шибко скоро заживало после ранений, какое-то тело… У другого-то тело гноится, а у одного нет…
Дочь укладывает на скамейке белье, уходит в баню, ласково кивнув нам и сказав отцу, что мыться он тогда пойдет после, с Мишей. Я порываюсь встать: старики обычно любят ходить париться первыми, на горячий пар. Но Верочка и Оля продолжают задавать вопросы.
— Коровы раньше у нас без пастуха ходили, — говорит Николай Алексеевич, не выражая ни нетерпения, ни досады. Видно, такое, чтобы интересовались им самим, его жизнью, реагировали на это искренне и хором, как реагируем мы, бывает у старика теперь не так часто, и он ласков с нами. — Уйдут в лес и давай за грибами шлевушить, как дяденька шлевушит. («Какое емкое слово, прекрасное, — мысленно восхищаюсь я. — Чем заменишь: «ходят», «ищут», «собирают»? Все не то. Именно «шлевушат» — тут и шорох сухого листа, и кляклая мягкость перезрелого шлюпика на коровьих губах, и ход коровы по лесу: без направления, без цели, от гриба к грибу, не спеша, нога за ногу… Шлевушат!») По семь, по восемь ночев уходили, ишшешь, ишшешь!.. Паута только и выгонят. Пауты маненькие, слепцы такие, — поясняет он на уточняющий вопрос Веры Федоровны. — Оводно стало, пауты…
Этого добра и комаров здесь хватает. Неделю назад мы пошли погулять в здешний ближний лес. Встретился нам перед лесом сухонький маленький старичок с полевой сумкой на боку, в полувоенном заслуженно-потертом одеянии, шел он бодрым, неостановимым шажком, однако, поравнявшись с нами, задержался.
— В лес? — поинтересовался он, оглядев наши голые ноги и руки. — Ну ладно, дак… Тамока с товаришшами моими познакомитесь.
— С какими это товарищами? — строго спросила я вслед, но старичок ничего не ответил и сделал какой-то странный жест над головой.
Мы двинулись дальше, недовольно недоумевая: никаких товарищей веселого старичка нам встречать не хотелось. Однако, углубившись в лес метров на триста, мы вдруг озаренно вспомнили, что на сером потрепанном верхе фуражки старичка густо, делая ее еще более серой, сидели комары: видимо, эти переезжали на новую квартиру — провожающие неплотным облачком вились вверху и сзади.
Как мы поняли, переселение намечалось довольно серьезное, посчитав, что подошел новый грузовой транспорт, следующая отъезжающая партия «товарищей» обсела нас столь же густо, как фуражку старичка. Вняв довольно быстро их настоятельным просьбам, мы повернули назад, все ускоряли, и ускоряли, и ускоряли шаг, «товарищи», вполне довольные нами, рассеялись лишь при входе в деревню. Вот так тут обстоят дела с кровососущими насекомыми…
Николай Алексеевич, пользуясь помощью Анны Михайловны вспоминает, как сватали да как играли свадьбы, что носили, что говорили.
— А вашу будущую жену вам родители высватали? — спрашивает практикантка.
— Ну как же, по обыцаю…
— Она вам нравилась или же вы женились только потому, что родители хотят?
Николай Алексеевич вдруг дернулся на лавке и быстро ответил:
— Как бы не нравилась, не ходиу бы на недиле на кладбишшо. Уж два года — а нет да и пойдешь.
Вбежал пятилетний внук Николая Алексеевича Вася и, увидев чужих, встал у колена деда, нагнув быковато круглую голову. Был он по-российски хорошенький и очень уж похож на деда. Николай Алексеевич покойным неторопливым жестом подхватил ладонью мальчонку за ребрышки, как бы придерживая, сказал, вздохнув:
— Другой раз просит, которого нет, где я тебе возьму? Убежит. А есть, дак дашь… Вон возьми гостинцик на столе… — Вася взял из сахарницы карамельку в бумажке. Николай Алексеевич последил за ним довольно и продолжал: — Я умру, дак концицца моя фамилия. Дочери-то остануца, да то будет не моя фамилия… Кабы от сыновей были сыновья, дак… — помолчал, вздохнул. — Ето много людей угробили. Из деревни-то больше сорока целовек убито было, ето сколько бы сейцас расплодилось?.. — Пригорюнясь, загрустив глазами, говорит вдруг высоким сипловатым голоском: — Можно жить, наскуцило что-то только… Это ухайдакала эта-то труба, — мотнул головой на видную и отсюда из окошка трубу Красавинской фабрики. — Работал в химицеском, каустик попау в глаз, не вижу теперь. Ладно этим-то левым глазом вижу немного, а то оба если не видят, дак што?.. Смерти нет, а от своих рук неохота.
На фабрику он, как и Анна Михайловна, и Павла Алексеевна, и большинство местных, пошел пятнадцати лет. Девочек и мальчиков брали тогда съемщиками: катушка заполняется пряжей, они ее снимают, ставят пустую. Потом работал ватерщиком на ватерных станках, затем, уже в сорок третьем году, когда его призвали на трудовой фронт и он опять попал на фабрику, до сорок девятого года работал в отбельном цеху, тут-то ему и выжгло каустиком глаз. После до самой пенсии работал сторожем на складе.
— Цево станешь делать, всяко наробили за свой век, голубушка… Пятьдесят-то годов роблю, сколько цего быуо…
Мы спрашиваем, какой товар производила фабрика до революции, старик, пожав плечами, начинает вспоминать:
— Полотно ткали, скатерти ткали, рушные станки отдавалися по деревням, ткали салфетки. У Мареюшки был такой станок, дак когда она умерла, отдал… Все ткали, половики ткали. — Тонким сиплым голосом: — Что надо, то и ткали… Скатерти ткали, она узкая была, дак сошьют в две полосы. Валёк быу в долонь шириной, а картонка перебрасывалась. Какой узор надо, так и ткали… Мареюшка она такая была, голубушка, и смыть, и сшить, и поплясать. Вот какая она была…
Мы долго уважительно молчим: что на это скажешь? Что бы ни сказал — все прозвучит фальшиво: искренне ведь вспоминает то и дело свою Мареюшку, не для нас.
— …Когда в белилке работау́, предлагаю ето делать: подвеску или цего, сейцас собирается БРИЗ и ето делают…
Я ухватываюсь за его слова, начинаю расспрашивать, какие предложения он придумывал, о чем, сложные ли? Очень мне для собственного ощущения справедливости жизни хочется думать, что был он талантлив, заметен, хотя бы в том малом кругу, в котором суждено ему было прожить. Великолепный, как сказали бы биологи, экземпляр человеческой породы, такой былинный русский крестьянин — похожего не встретишь ведь теперь! И вот прожил, не оставив и царапинки на жизненной цепочке, не оставил даже сына на племя, так глупо, господи…
— Отец тоже высокой быу́, — отвечает