Среди разного рода влияний, изменивших в Сибири славяно-русский тип, главным было, конечно, смешение с местным коренным народонаселением Сибири. Казачьи отряды нарочно отправлялись в калмыцкие или киргизские улусы и аулы, захватывали в плен женщин и девушек, покупали или выменивали детей. Начавшееся, таким образом, физиологическое смешение вскоре приняло такие размеры, что еще в начале XVII века обратило на себя внимание московского духовенства, поднятый им протест был, однако, безуспешен. Влияние местного типа сказалось главным образом в смуглоте лица, потемнении волос, узкоглазости и некоторой скуластости следующих поколений переселенцев.
Приведу пример и из своего семейства: дед Андрей еще типичный славянин — светлоглазый, длиннолицый, густобородый, отец же мой, — бабка была наполовину монголка, — уже темноволос, скуласт, веки у него «по-калмыцки» нависают на глаза, а борода почти не растет.
Кроме того, под влиянием местных многие переселенцы начали заниматься больше скотоводством, чем земледелием, стали носить одежды местных, приспособленные для сибирского климата, научились есть сырую рыбу и сырое мясо, что безусловно восполняло отсутствие витаминов в пище и спасало их от цинги. Шел и обратный процесс — обрусение местных.
Во время господства в Сибири захватного пользования землей, когда при огромном просторе незанятой земли у крестьян разбегались глаза, и не только каждый селился и пахал там, где ему приглянулось, но и по нескольку раз менял место поселения, сельские и деревенские общества не имели причин вмешиваться в земельные отношения своих членов. В это время достаточно было приложить руку к участку земли, обойти межой или вехами известное угодье, чтобы получить право наследственного владения им. С увеличением населения, однако, количество свободных земель стало сокращаться, и в то время как одним не хватало сил справляться с покосом или ежегодно обрабатывать всю захваченную издавна землю, другие стали ощущать недостаток в удобных для обработки землях. С этого момента община заявила свои права на захватные земли, ограничивая владельцев (вместо потомственного владения) только правом на владение теми частями, которые эксплуатируются сейчас, предоставляя оставшиеся необработанными участки занимать желающему. Таким образом совершался переход к так называемому общинно-захватному пользованию землей, когда владение землей возникало вместе с фактом пользования ею и вместе с ним и прекращалось. Тем не менее со временем выяснились недостатки и этой вроде бы справедливой системы: богатые начинали понемногу отбирать случайно оставшиеся необработанными (за болезнью, например, единственного взрослого работника) участки у бедных. К тому же боязнь лишиться участка вела к непрерывной его эксплуатации, истощавшей землю. Теперь «мир» снова вмешивается в земельные дела членов общины, заменяя идею захвата — идеей уравнения. Дело началось с отдельных отрезков земли в пользу малоземельных от тех, кто, по мнению общества, забрал земли слишком много, — а пришло, в конечном итоге, к подушным наделам землей.
Приток новых переселенцев в конце века заставил вмешаться в передел имеющейся общинной земли и администрацию. Надо сказать, существующая в сибирских деревнях крепкая община со своим установившимся жизненным укладом (и готовностью к самозащите от случайного пришлого населения типа бродяг и бандитов) способствовала и быстрому осибирячиванию новоселов. Насмешками, практическими советами, подучиванием сибиряки умели внушить пришлым превосходство местных обычаев, и не далее как следующее поколение переселенцев уже считало себя коренными сибиряками и, в свою очередь, с иронией смотрело на «россейского».
Переселенцы, конечно, тоже внесли много нового в несколько закоснелый уклад «кондовой» сибирской жизни. Новоселы, к примеру, побудили вновь взяться за земледелие старожилов, начавших отвыкать от него под влиянием скотоводческого хозяйства местных. Переселенцы же оказывали решительное предпочтение земледелию перед разными промыслами (кедровым, охотой), которые отрывают сибиряка от земли. Благодаря «россейским» в Сибири начали вводиться земледельческие орудия и машины, а местная соха заменилась русским плугом. Переселенцам принадлежит также главная роль в улучшении семян и распространении новых сортов хлеба, ими сеется рожь, черный овес, пшеница-белотурка, ими же занесены гречиха и просо. Они развели длинношерстных овец, чухонских свиней, крупный рогатый скот. Оживление кустарных промыслов и ремесел опять-таки дело рук новоселов. Шубники, пимокаты, столяры, слесари, штукатуры, плотники — в подавляющем большинстве новоселы…
Сибиряк любил хорошие постройки: он лучше недопьет, недоест и кое-как будет одеваться, а просторные хоромы себе поставит. Поэтому по своим постройкам сибирская деревня поражала зажиточностью. Избы большие, сплошь и рядом двухэтажные, непременно с тесовыми крышами, на крышах резные украшения, ставни и двери раскрашены. Надо сказать, когда приселившиеся к сибирским деревням украинцы начинали строить свои мазанки и крыть их, как на родине, соломой, старожилы-сибиряки их нередко били, говоря, что так они будут только разводить пожары, которые действительно в сибирских деревнях по сравнению с Европейской Россией составляют редкость.
Одевался сибиряк с претензией на франтовство, лаптей он не знал. Мужчины щеголяли в пиджаках, а женщины в ситцевых платьях. Кокошников не носили. Сибиряки не любили русских костюмов: и сарафанов на них не увидишь и вообще одежды, сшитой из домашнего полотна. Зимой, поверх полушубков, мужики надевают «гуся», иначе «ягу» или «ергак» — род шубы с мехом, вывороченным наружу. Шапки носили из оленьего меха с наушниками, а по праздникам надевали и бобровые шапки. Женщины носили беличьи шубки с широкими воротниками, отороченными беличьими хвостами.
Приезжающих из Европейской России приятно поражала свобода и непринужденность в обращении сибирских крестьян с чиновниками. Сибиряк, сам по себе весьма малонабожный человек, при входе в избу непременно несколько раз перекрестится перед образами, а потом безо всякого приглашения прямо садится и, несмотря ни на какое «начальство», будет сидеть и разговаривать самым непринужденным образом.
«…Здесь гораздо меньше того попрошайничества «на чаек» и «прибавьте», которое так надоедает в Европейской России. Возможно, сибиряка выручает в данном случае вообще привычка к борьбе с суровой природой, которая воспитала в нем отвагу, неустрашимость, ловкость, выработала сметку, находчивость, привычку действовать в одиночку и самоуверенность. Сибиряк по природе лукав и изворотлив…» — пишет Белявский в «России».
Не мудрено, что при отсутствии низкопоклонничества сибиряк-старожил с некоторым презрением относится к забитым переселенцам. Сибирская гордость иногда доходила до того, что приселившиеся, добровольно принятые старожилами, лет по двадцати не признавались за равных, с ними избегали родниться. Когда же старожилы соблаговоливали перестать именовать их «россейскими» и наконец роднились — бывшие «россейские» не без гордости говорили приезжим, что они стали сибиряками, точно их повысили в чине…
Несмотря на общий вид зажиточности, который носили сибирские поселки, Сибирь не была «землей обетованной» для всех, кто приезжал туда. В то время как одни благодаря проворству и бесцеремонности наживали большие деньги, другие при тяжелом труде терпели горькую нужду. Контрасты в экономическом положении населения здесь резче, чем в Европейской России, хотя, в