– Пойду я, пока не увидел еще кто. – Травознайка потуже завязала платок, чтобы не свалился. – Донесут же. Ты чего приходила-то?
Ласса растерянно хлопнула ресницами раз-другой, не сразу вспомнила:
– На вот. – Она достала из кармана передника завернутый в тряпицу кусок пирога.
Таковые в Тяпенках на большие праздники пекли. Собирались всем миром, приносили с каждого двора кто что, топили в Старшем доме общинный очаг. Пирог получался огромный, не всякий в одиночку унесет, да жирный. Крапивина матушка ради него самого большого гуся зарезала. Всем доставалось по куску, и по тому, румян тот кусок али подгорел, судили о судьбе. Своей судьбы Крапива не знала, ибо куска ей не досталось. Вернее, так Крапива мыслила. Ласса же протянула угощение и добавила:
– Тебя вчера не было, а я сберегла вот… Кособокий только остался, но зато погляди, какой румяный!
Редко когда Крапива от души бранила свою хворобу. Иной раз она и вовсе служила защитой, а не проклятием. Как сегодня поутру. Но, принимая от подруги дар, травознайка мыслила лишь о том, как хочется обнять Лассу крепко-крепко.
– Свежего ветра в твои окна, – тихо сказала она.
– Свежего ветра, – отозвалась Ласса.
* * *
Дома все осталось как положено. Молодшие братишки-лакомки еще спали, свесив босые ноги с полатей. Мать, поднявшаяся лишь немного позже Крапивы, не будила их – любимцы. Эти родились, богам на радость, здоровенькие. Тень одну лишь старшую дочь в темя поцеловала, одарив вместе с проклятием умением слышать травы. Крапива и сама любила братьев, жалея лишь о том, что не довелось никого из них покачать на руках. У одного из близнецов так и осталось на плече пятно: молодая да глупая, Крапива стукнула ревущего в колыбельке Мала. С тех пор ни к нему, ни к Удалу родичи ей близко подходить не дозволяли.
Крапива едва успела нырнуть в избу да спрятаться за занавесью в женской половине, когда вошла мать. По обыкновению суетливая и непоседливая, она уже успела запачкать руки землей – работала в огороде.
– Крапива, ты?
– Я!
Девка как могла быстро распахнула сундук в поисках сменной рубахи, да не успела. Матушка уже отдернула занавеску да так и замерла с разинутым ртом:
– Ты что сделала?
Тут Лассиным платком не спасешься. Зоркая Дола и запачканную понёву разглядела, и порванную рубаху. Крапива сделалась красной, что вареный рак. А тут еще и любопытные братья встрепенулись на шум и выглянули проверить, не их ли ругают.
– Дай прикрыться… – негромко попросила девка.
– А что это? – Дола уперла ладони в бедра. – Как бесстыдничать, так она первая, а как матери показаться, так срам прикрыть норовит?! Ну-ка, что это у тебя? – Ловким движением она сдернула платок. – Чей?
– Лассин…
Дола скривилась:
– Велено же тебе, не водись с этой гульнёй! Молодая да ранняя, свою честь не сбережет и тебя дурному научит!
Крапива прикрыла грудь и грозно зыркнула на братьев. Те мигом спрятали вихрастые головы.
– Скажешь тоже, – пробурчала девка, натягивая новую рубаху.
– А это что?
Не только у княжича остались метки после их с Крапивой встречи. Влас тоже одарил девицу: напоминанием о жарких поцелуях на шее алели пятна, а на плече, повыше локтя, намечался синяк от жадной пятерни.
Мать всполошилась:
– Ты куда полезла, негодница? На кого вешалась?!
Дола замахнулась рукой, но быстро вспомнила, что дочь трогать не след, и хлестнула ее платком. Крапива едва успела лицо закрыть. Тут бы объяснить, что к чему, поплакаться матушке, излить горе. Но Крапива лишь упрямо молчала. Да и к чему? Не впервые мать ярится, не впервые Крапива беду свою запирает в сердце. Ничего, остынет. И все пойдет своим чередом.
– За что ж мне наказание такое?! – пустила слезу Дола. Замахнулась платком вдругорядь да и швырнула его в дочь; та поймала – тоже не впервой. – Стыдоба да убыток! Что люди-то скажут?
– Не видел меня никто… – буркнула Крапива. – Только Ласса.
– Вот она Матке и доложит! Горе ты, горе луковое!
О том, кто обидел и не случилось ли страшного, мать Крапиву так и не спросила. Да девка и не рассказала бы.
Попеняв дочери за безделие и попорченную одёжу, Дола вышла из дому – жаловаться мужу. Тогда только Крапива вздохнула спокойно, переоделась да подпоясалась потуже. Вот вроде и наладилось. Мать станет воротить от распутницы-дочери нос и еще несколько дней не будет с нею разговаривать, но Тень прошла мимо, не уронив на голову девке черное перо.
Только рано Крапива обрадовалась. Потому что едва успела она налить братьям по кружке простокваши и поровну разделить на троих принесенный Лассой пирог, как дверь снова распахнулась.
Порог широко переступила Матка. Следом за нею семенила Дола, не решаясь раскрыть рта, а из-за плеча жены робко выглядывал батька Деян. Тот и в хорошие дни не шибко-то любил гостей и все больше прятался в каморке у сарая, где то мастерил посуду, то правил утварь. Словом, делал что угодно, лишь бы не вести разговоры. Нынче же, когда Свея вращала выпученными глазами и громко ругалась, он и вовсе не решался приблизиться.
– Свежего ветра в твои окна, – поприветствовала Матку Крапива.
Высокая и дородная, Свея больше походила на мужа, чем на бабу. Быть может, потому ее и слушались беспрекословно не только местные, знающие, как тяжела ее длань, но и приезжие, для которых в новинку было, что власть в деревне держала женщина. К Крапиве же Матка была иной раз ласковее, чем родная мать. Принимала у себя травознайку наравне с родной дочерью, угощала лакомствами и, коли уезжала на ярмарку, подарки привозила им с Лассой одинаковые.
Но не нынче. Нынче Матка тяжело ступала и притопывала огромной ступней.
– Ты чего натворила, дуреха?! – налетела она на Крапиву вместо приветствия.
Та вжала голову в плечи. Объясниться бы, рассказать, как было. Да Крапива сызмальства, случись что, не бежала и не давала сдачи, а замирала на месте и упрямо молчала.
– Дуреха, как есть дуреха! – поддакнула Дола. – Еще и рубаху попортила! За что мне такое наказание?
Свея поморщилась, как от надоедливой пчелы, и гаркнула:
– Цыц! Крапива, ты говори! Что случилось?
Девка глянула на Матку исподлобья. Нет, так просто дело не решится, правду из нее выпытают. Вот Ласса! Божилась же мамке не докладывать…
Крапива пожала плечами и вперилась в пол. Свея нависла над нею подобно кряжистому дубу, набрала воздуху в грудь… Дола открывала и