Сбили с ног Холодка – первого тяпенского красавца. Ох и вздыхала тайком по нему Крапива! До тех пор вздыхала, пока он об руку с другой ходить не начал. Выскочил парень невесту защитить, да заместо нее шляха нашел.
– Умри, козлиное дэрьмо! – выругался степняк и замахнулся клинком.
Крапива встала под удар, закрывшись локтем. Не стало бы девки, случись на месте шляха кто другой, но степняк увел меч в сторону, верный обычаям. И острые вилы Матки Свеи тут же пронзили его насквозь.
Что в горе, что в радости, не уступала Свея своего места – всегда первая. И сражалась наравне с мужами, а то и лучше.
– Лассу видала?! – заорала она.
– Живая!
Матка так и просветлела! Вдвое резвее принялась раскидывать противников.
Крапива повернулась к Холодку – помочь, увести. Тот едва поднялся на ноги. Кривой меч вошел в брюхо, как в мягкое масло. Повалилось нутро, запахло смертью. А Шатай, веселый Шатай, рассказывавший еще недавно, как будет любить жену, выдернул клинок из тела Холодка и бросил Крапиве:
– Нэ стой! Зашибут!
И шлях вновь нырнул в ночь. А первый красавец деревни повалился навзничь, и зеленые глаза его навек закрыла Хозяйка Тени.
Жестоки сыны степи! Остры их мечи! Вот свистнул клинок – и не стало старого деда, силившегося вразумить бойцов. Еще свист – и зазвенел металл, скрестившись с металлом. Это усатый Несмеяныч заступил дорогу поганому шляху.
Свея, оружная вилами, обороняла визжащих девок. И, смех сказать, обороняла не от шляхов, а от молодцев княжича, еще вчера принимавших из их рук питье. Неужто не хватило улыбок да ласковых слов? Но в пылу битвы куда там вспомнить, что пришли они в деревню друзьями. Дружинники уже ломали двери в чью-то хату, вытаскивали добро, а с ним вместе лежачую слепую бабку. Вот тебе и защитники!
Степняки зато без дела не сидели: вот один подхватил сразу два меча и давай крутиться мельницей! Рубанул Дубраве поперек спины, тот упал как подкошенный, но поднялся, развернулся… И вдругорядь получил от самого вождя. Черная кровь намочила рубаху, Дубрава покачнулся…
– Дядька!
Над Дубравой встал самолично княжич. Принял мечом меч вождя и давай рубиться!
Будто птица с черными крыльями кружила с ними рядом, легко касаясь перьями то одного, то другого. Там, где черный росчерк царапал кожу, оставалась алая полоса. Или это следы от клинков?
Умрет княжич – и Посадник не простит смерти любимого сына, а уйдет в Тень вождь – шляхи вырежут деревню до последнего мужа, а женщин заживо закопают в землю.
Кто-то, раненный, корчился на земле:
– Помогите!
Крапива отволокла его в сторону, спрятала, велела придавить разрезанную руку. Затем кинулась спасать слепую неходячую бабку. Старуха ползала по бранному полю и никак не могла схорониться. Травознайка выломанной из чьего-то забора жердиной отпихнула от нее оружного мужа, неловко схватила за голую руку… Бабка заверещала от боли. Крапива, плача, потащила ее к сараю, куда Свея теснила девиц, – какое-никакое убежище. Передав бабку всполошенным девкам, травознайка утерла мокрый лоб и кинулась обратно. Хоть кого еще спасти! Да вот только ее саму спешили спасать.
– Крапива! – Отец распихивал людей локтями.
Ох, непросто было вытащить Деяна из дому и в мирное время, а уж чтобы на ратное поле прорвался – и вовсе чудо! Но бежал, выпучив глаза, искал дочь. Вот вдарил кому-то по уху, не разобрав даже, своему или чужому, – не мешай!
– Батька!
Крапива едва вприпрыжку не помчалась к отцу: уж он-то силач, каких поискать! Что ему шляхи и срединники! За свой род всех на рогатину наденет! Так думала она, будучи младше, еще до того, как поселилась в их доме хвороба. До того отец обнимал ее, сажал на колени, как сейчас сажает сыновей, учил мастерить из бересты. Нынче же…
Нынче ловкий молодец из дружины походя огрел его по затылку рукоятью меча. Не тщился убить, лишь пихнул, чтоб не мешал, и побежал дальше, подобрал дотлевающую головешку да и зашвырнул на крышу сарая. Пламень занялся мигом, поднялся визг… А бой все кипел, и конца-края ему видно не было.
Крапива бросилась к отцу и ногтями вцепилась в лицо шляху, вставшему над ним. Колдовство кипятком обожгло ему щеки, степняк покатился по земле – горит! Хворобная девка же подставила отцу спину, чтобы оперся, отвела к воротам.
– Бежим, доченька! В лесу не достанут! Мать там уже, за тобой вернулся…
Хворобная ногами в землю вросла. К чему она отцу с матерью, больная да горемычная?
– Без меня беги.
Кони у ворот ярились, напуганные звоном и криками. Не раз и не два каждый из них бывал в бою, но то под седоками. Без твердой же руки они обезумели.
Крапива в последний раз взглянула на отца, а тот, будто предвидя что-то, закричал:
– Стой, дура!
Но Крапива неслась к стойлу. Она подхватила оброненный кем-то серп, шарахнула кинувшегося наперерез шляха и рубанула кожаный ремешок, что удерживал самого крупного жеребца. Тот встал на дыбы и бешено заржал. Серп застрял в жерди, но конь, почуяв свободу, ударил копытами, и та разлетелась в щепки, освобождая весь табун.
Уж и до того была суматоха, но теперь, когда перепуганные скакуны носились меж домов, началось неслыханное. Одно к счастью: бой и впрямь прекратился, ведь под копытами погибнуть не хотелось никому.
Гнедая лошадь крупом задела девку, и та отлетела к частоколу. Голова мотнулась из стороны в сторону, по затылку что-то глухо стукнуло, и мир поплыл у Крапивы перед глазами. Тяпенки словно дымом заволокло: уголья, пыль, крики, ржание – все смешалось в одно.
Вот засвистел шляховский вождь, тщась утихомирить животных, ухватил жеребца за повод, но тот, разрезанный надвое, выскользнул из ладони. Наконец конь признал седока. Не унялся, да и слушаться не спешил, но держался рядом с вождем, и тот вскочил в седло, стиснул заместо уздечки длинную гриву. А дальше случилось страшное: вождь направил жеребца аккурат на княжича. Хороший конь нипочем человека не обидел бы, но степные скакуны супротив хозяев ничего сделать не могли. Конь встал на дыбы и забил в воздухе копытами. Княжич махнул мечом, но лишь разозлил жеребца, и тот ударил его по голове. Влас закатил глаза и начал оседать, но вождь крепкой рукой ухватил его за загривок и втянул в седло, уложив поперек. Меч сразу уткнулся в беззащитное горло,