Ладно, чем чёрт не шутит! А может, и вправду духи выдержанные любовную силу приобретают? Если по науке, то они свои свойства должны терять и даже кожу обжигать. Но в Мысах всё наоборот. Тут десятилетней выдержки французский парфюм ведёт себя не так. Лишний повод кулугуров мысовских в ереси уличить. А то и в колдовстве.
Белое видение промелькнуло за окном. Или показалось? Хотя здесь всё возможно.
Но видение в светлом платьице, облегающем фигуру, босое, уже стояло на пороге. Так быстро пройти и войти без единого звука могут только здесь. Это вошла Тамара. Девчонка девчонкой.
– Привет!
– А ты куды так вырядился?
– Знакомиться.
– С кем?
– С дочерью.
– Молодец, решил признать. А кто, если не секрет?
– Как кто? Ты что? Быстро шла иль в церковь ходить стала.
– Не знаю. Все только говорят, а кто – не знают.
– Катя твоя, – сказал я.
Тамара рухнула на пол и так и сидела на нём.
– А при чём тут Катька! У ней есть отец. Второй-то ей зачем?
– Ая?
– Ты не участвовал.
Тут и мы с сестрой приполились рядом. Вот те на!
– Вы что, издеваетесь? – спросила Тамара.
– Нет… подожди, погоди… ты же сама намедни мне сказала, что Катя – моя дочь.
– Здрасте. Это вы в церковь ходить стали. Я что, добавила «чесслово»?
– Да.
– Хрен на! Книжки читать детям надо, Москва малахольная. В «Замке лгунов» врали и что говорили?
– Чесслово, – вспомнил я. – Ну…
– На хрену баранки гну, – сказала Тамара. – Я бы не против. Но чего не было, того не было. Давай по стакану… муки… И я побежала.
– Погоди ты со своей мукой. Дай ситуацию перемолоть, а потом и забирай, что получится.
– Что перемалывать?
И мы поведали ей план эпохального мероприятия. Она от души смеялась. Наверно, вся улица слышала.
– Раз так, – сказала сестра, – то устроим праздник детям. Берите подарки и рядком… рядком, говорю… идите по Мысам. Медленно, чтобы всё успели разглядеть.
– Да с хрена ли загуляли-то! – воскликнула Тамара. – В честь чего? Святого нешто какого?
– Постой. Твоя прабабка солнцепоклонница была. Вот и причина – помянуть надо. Поди, и не поминаешь пращуров.
Тамара покраснела. А у самой когда праздник был? Забыла.
На том и порешили.
И идём мы по Мысам: я разодетый, что попса из ящика, а она в платьице светлом или халатике в облипочку, похожем на распашонку. Бабы судачат: «Бесстыжая, всё наружу. Тоже мне, многодетная. Ничего не скажешь. Наша порода, кулугурская!»
А мы несём подарки и в руках, и за плечами. Идём медленно, как задумано, и разговариваем. В избах занавески отодвигаются. Всем разглядеть надо, тем более непонятно это. Судачат, поди. Как же без этого. А она счастливая и не скрывает этого.
Я остановился, причёску ей поправил, воротничок у платьица (или распашонки) и так, чуть-чуть, поцеловал.
Это я ей досадить немного хотел. Обидно мне было, что Катя не моя дочь. А я-то губу раскатал. Поэтому я ещё и руку опустил на её попу и прижал её к себе.
– Ты что делаешь? Смотрят же.
– Улица пуста.
– Глупый. У наших улиц глаз поболе, чем у КГБ в этой вашей Москве.
А сама не отстраняется, напротив, только теснее прижимается.
– Так оттолкни меня.
– Не могу, руки заняты. – И ещё плотнее прижалась.
После этого она через полгода замуж вышла в очередной раз. И на этот раз удачно. И мне приятно было. Значит, и от меня какая-то, пусть и самая маленькая, польза была. А может, это духи эль франсез в Мысах в любовный дух-прельщение, ворожбу превращаются?
Кто знает… А духи-то я подарил.
А потом была радость у детей и визг на всю округу. Мы хорошо помянули наших пращуров-язычников.
И разведка доложила правильно, что детям было надо, просто очень необходимо для радости.
Кате мы не сказали, что так всё получилось. Ни к чему ей это знать. Она хорошая, и папа у неё хороший.
А у меня внутри появилось то, чего никогда раньше не было.
Потом мы гулять пошли. Катя, Тамара и я.
Остальная орава вместе со щенками и кошками так напрыгалась, наплясалась, что свалилась и заснула в самых неожиданных местах и позах. Вместе с охраной из бабушек, прабабушек и прапра хорошо спали – прошлое и будущее вперемешку.
А у нас праздник продолжался, и мы шли под сиреневым небом, смотрели на изумрудный воздух распускающихся почек в берёзовых волосах.
А тихо-то как!
И в тишине по берегу идёт троица. Где это видано, чтоб нарядные, равно на бал, люди гуляли по берегу над затопленным миром. Они помнят прекрасным, ярким, ласковым летом. И сколько в нём цвета и света. Сколько жизни. Когда уйдёт большая вода, он снова возродится и будет ещё краше. Так всегда после большой воды. А сейчас его просто нет. Он не мёртв, его просто нет.
Они дошли до старой дороги, она была не совсем затоплена, и по ней можно было уйти далеко в море – в луга. И они пошли. А Катя встретила подружек, и они остались играть и болтать о своём.
Уже о своём.
Оно появилось. Пора.
Ветер дул с земли и у берега было тихо. Но чем дальше они уходили по дороге, тем сильнее низовик гнал волны. Они уже были с белыми барашками и шумели всё громче. Если посмотреть с берега, кажется, они по волнам идут. Двое в бальных нарядах шли куда-то по волнам, прямо по белым гребням.
Они держались за руки и шли… и всё дальше уходили от берега. Чисто видение.
И осталось в людской памяти, как весной на закате двое в бальных платьях по волнам шли.
Чудо!
Уж не предки ли напоминали видением, что остался дух древнерусский, коей и превратился в прекрасное белое чудо?
И это было в самом деле.
Все Мысы видели.
И они ступили в бальную залу – незатопленную лужайку, покрытую зелёным ковром трав.
Их шумом приветствовали волны в белых кружевах на гребнях.
И над всем громадная люстра заходящего солнца. А вокруг люстры всё красное, тёмно-красное. Но к востоку потолок зала темнел, переходил в красно-сиреневый, сиренево-розовый и фиолетовый.
Это был самый прекрасный бальный зал на свете.
А бал продолжался. Бал волн. И в каждой части зала танцевали свой танец.
– Слышишь?
– Да. Это танго.
– Танго волн.
Он подал ей руку, она обняла его за шею и…
Они танцевали танго, танго волн. Среди волн.
Они танцевали над лугами, над друзьями, которые были