Я тяжело вздохнул.
— Что это! — воскликнул Форбс. — Закон чести среди воров? Не будьте глупее, чем вы есть, Рирден, ваш дружок продал вас за несколько тысяч вонючих монет, а вы его выгораживаете. Не надейтесь, что вам удастся отсюда выбраться, это совсем не просто. Я сообщу руководству о вашем упрямстве, и вы останетесь особо опасным преступником до конца срока. И даже начальник тюрьмы вам тогда уже не поможет. Вы можете быть замечательным, образцовым заключенным, но после того, как комиссия прочтет мой рапорт, ее уже ничто не смягчит.
— Я обдумаю ваши слова, — сказал я.
— Обдумайте их хорошенько, — сказал он. — И дайте знать начальнику тюрьмы, когда захотите меня видеть. Только не пытайтесь перехитрить меня, Рирден! Не тратьте попусту время и силы. Просто помогите нам отловить вашего дружка, и вас немедленно переведут в категорию нормальных заключенных. Я лично приложу все силы, чтобы комиссия сократила вам срок наказания. Вы поняли меня, Рирден?
Я сильно сомневался в его влиятельности: инспектор сыскной полиции — не бог весть какая величина в Скотленд-Ярде, и рассчитывать на то, что я ему поверю, с его стороны было довольно наивно. Форбс просто хотел выслужиться. А потом он наплевал бы на меня, и его не мучили бы угрызения совести: подумаешь, обманул мошенника! Какие могут быть церемонии с уголовником!
— Двадцать лет — большой срок, — сказал я. — У меня будет время серьезно обо всем поразмыслить, мистер Форбс.
— Вы не пожалеете, — сказал он. — Хотите сигарету?
Мне думается, что человек привыкает ко всему. Говорят, евреи привыкли даже жить — и умирать — в Дахау. Тюрьма, в которой я оказался, мало чем отличалась от концлагеря.
К концу первой недели моего пребывания там я уже привык есть не в камере, а в общей столовой. Тогда-то я впервые и обнаружил, что ко мне относятся с интересом и уважением. В тюрьме существует строгая кастовая система, основанная на криминальных достижениях и длительности срока заключения. Грубо говоря, получившие длительные сроки находятся на вершине иерархической пирамиды, где особо опасные преступники образуют элиту. Перед ними заискивают, их боятся и уважают: они вершат суды и командуют своими прислужниками.
Другая классификация преступников основывается на виде правонарушения. Грабители и профессиональные мошенники пользуются особым почетом, к ним приближаются «медвежатники» — взломщики сейфов. Осужденные за сексуальные преступления составляют низшую касту, их презирают. Честного вора уважают за трудолюбие и неприхотливость.
Я мог бы стать одним из патриархов и пользоваться всеми положенными мне привилегиями: ведь я не только схлопотал огромный срок, но и не выдал сообщников. В тюрьме нет секретов, и мое молчание и отказ от сотрудничества с Форбсом прибавили мне веса: я был одиночкой, но заслуживал уважения.
Но я избегал лишних контактов и клановых связей. Я вел себя примерно, потому что не хотел оставаться весь срок особо опасным преступником. Мне не нужно было лишнее внимание к своей персоне, потому что я не терял надежды при случае сделать ноги. Помимо меня в тюрьме было еще с полдюжины особо опасных, но я держался особняком.
Мне поручили следить за чистотой нашего отделения. За мной постоянно присматривал дежурный офицер. Я не возражал и усердно драил полы, отскребал от грязи столы, короче, делал все, чтобы выглядеть «пай-мальчиком».
Гомосексуализм — неотъемлемая часть тюремной жизни. Один из «голубых» начал было обхаживать меня, и дело кончилось бы дракой, не вмешайся вовремя дежурный по отделению Смитон, быстро смекнувший, что происходит. Он пообещал устроить моему преследователю веселую жизнь, и тот оставил меня в покое.
Смитон был опытным надзирателем, он вступился за меня, чтобы избежать осложнений. С годами у надзирателей вырабатывается опыт обращения с заключенными, и они стремятся затушить пожар прежде, чем тот разгорится, — неплохая практика, должен отметить.
Итак, я жил сам по себе и не имел никаких неприятностей. Нельзя сказать, что я полностью отстранился от других заключенных, это могло бы насторожить тюремного психиатра: в свободное время я играл в карты и не отказывался от партии в шахматы. Кроме того, я встречался с так называемыми «неофициальными посетителями» — представителями различных благотворительных организаций, служителями церкви и юристами, вынашивающими идею реформы исправительной системы. С одним из них я даже подружился. Он понравился мне тем, что не лез со скучными проповедями и не пытался меня перевоспитать. Мы болтали о самых разных вещах, поскольку у нас было много общего, так как родом этот человек тоже был из Южной Африки. Однако любая попытка перейти на африкаанс тотчас же сурово пресекалась контролером, к счастью, без особых для меня последствий.
Тюремный священник по имени Кларк тоже не забывал меня. С ним мы быстро нашли общий язык, хотя мне и показалось, что ему, человеку глубоко верующему и обремененному долгом службы, было весьма нелегко совмещать христианский принцип «Возлюби врага своего!» с обязанностью утешать запертого в клетку.
Самые лучшие отношения сложились у меня с Андерсоном, тюремным интендантом. Он многое для меня сделал, и его рапорты начальству, мне думается, были доброжелательными. Благодаря ему я получил радиоприемник и право брать в библиотеке дополнительные книги, чтобы лишний раз не ходить туда под конвоем. По его же протекции я получил разрешение учиться на заочных общеобразовательных курсах.
Из многих возможных я выбрал два предмета: английскую литературу и русский язык. Намерения закончить курс, откровенно говоря, у меня не было, я только делал вид, что смирился с судьбой. Учился я тем не менее старательно: все равно как-то ведь нужно было убивать время.
Единственным заключенным, с которым я сблизился, был Джонни Свифт, «мотавший» срок за кражу со взломом. На тюремном жаргоне отсидеть срок от шести месяцев до двух лет называется «отоспаться». Срок свыше двух лет и до четырех уже «мотают», а свыше четырех — «тянут». Так что Джонни, схлопотавший три года, «мотал», а я — «тянул».
Скорее хитрый, чем умный, Джонни ознакомил меня с порядками в тюрьме и дал массу полезных советов, как избежать неприятностей. Однажды, когда меня в очередной раз перевели в другую камеру, он, заметив мое подавленное настроение, рассмеялся:
— Плата за популярность! Не унывай, есть одна камера, в которую тебя никогда не переведут.
— Которая, если не секрет? — полюбопытствовал я.
— Вон та, что в дальнем углу. Камера Снуки.
Снуки — странноватый маленький человечек с неизменной улыбкой на лице — сидел за кражу со взломом.
— Так почему же меня в нее не посадят? — спросил я.
— Там под полом главный