Каждую ночь Боб придумывал по одной истории, поэтому за шесть лет жизни на улице Кракен у него скопилось столько комиксов, что он начал аккуратно складывать их вдоль стен в ровные стопки, которые росли, из месяца в месяц, как грибы, поднимаясь от пола к самому потолку.
С годами бумажные колонны занимали всё больше места, уменьшая площадь и без того крошечной квартирки. По этой причине Бобу пришлось оттащить всю мебель от стен. Письменный стол с ворохом изрисованной бумаги переехал от окна в центр комнаты, старенький диван подобрался ближе к рабочему креслу, платяной шкаф нависал в любовном соседстве непосредственно слева, телевизор с тумбы забрался на подоконник. Комиксы настолько заполонили его комнатушку, что Боб не помнил, какого цвета обои на стенах. Чтобы выйти на балкон с видом на улицу Кракен, ему приходилось протискиваться в узкий проход между письменным столом и бумажными колоннами.
На балконе Боб показывался регулярно, почти каждую ночь. Это было место, куда он выходил поболтать с другим полуночником улицы Кракен. Расстояние между двенадцатиэтажными домами, стоящими здесь друг против друга, не превышало шести метров. Боб жил на девятом этаже в доме № 43. Его квадратный балкон находился прямо перед балконом Натана, жившего в похожей однокомнатной квартире дома № 44.
Натан не обладал задатками богемы. Он не умел ни рисовать, ни сочинять, зато обожал все это поглощать, особенно в виде кинематографа. Проще говоря, Натан принадлежал к той армии задротов, которых иные называют киноманами.
Собственную жизнь в Форестери он принимал, как данность, с которой бессмысленно бороться. Единственный его талант был связан с тёмным прошлым, когда он занимался вскрытием чужих дверей и прочных сейфов. С помощью куска проволоки Натан мог вскрыть любой замок. Но после того, как всех знакомых пересажали в тюрьмы, он решил завязать с криминалом и перешел на легальный заработок автомеханика. Работенка сидела у него в горле, но выбор жителя Форестери невелик. Либо так, либо на нары.
Эти двое совершенно не походили друг на друга и единственное, что их связывало – это бодрствующие ночи. Однако, если Боб взахлеб сочинял до утренних петухов, то Натан отдавал все свободное время просмотру старых фильмов. Ну, а свободное время на улице бывает лишь ночью.
В одну из ночей Натан вышел на балкон и обнаружил, что во всех домах в округе горят только два окна – его и Боба. Так вот и получилось, что две непохожие жизни пересеклись где-то после полуночи. С тех пор они стали друзьями. Это была необычная дружба потому, что за все пять лет они не видели друг друга где-то ещё, кроме, как на балконах.
Боб, конечно, надеялся, что когда-нибудь «Двадцатый век Фокс» купит его выдр, и ему больше не придётся думать о деньгах. Однако до последнего времени, Натан оставался единственным читателем комиксов Боба. Он покатывался со смеху от этих историй.
Натан прочел всё, что скопилось в архивах полуночного товарища, и с нетерпением ожидал свежих выпусков. Близкое соседство позволяло прочитывать комикс уже через пару минут после того, как наносился последний штрих. Так, закончив очередной шедевр, Боб туго сворачивал его в рулон, связывал ниткой и затем лихо перекидывал через пропасть между балконами, прямо в руки полуночному соседу, а после прочтения тем же путем возвращался обратно.
Кроме близкого соседства и обоюдной привычки не спать по ночам была у полуночных друзей ещё одна общая черта, которую можно назвать мальчишеским романтизмом. Они оба уже перешли тридцатилетний рубеж, но, не сумев вписаться в систему нормальной жизни, продолжали верить во всякую чепуху, вроде параллельных миров или сверхсветовых путешествий в галактические закутки вселенной.
Порой, когда голова Боба начинала кипеть над концовкой очередного комикса, он выходил на балкон, издавал позывной свист и с другой стороны Кракенского ущелья показывалось хмуроватое лицо Натана.
– Что делаешь? – спрашивал Боб своего балконного друга в третьем часу ночи.
Натан, вырванный из реальности целлулоидного мира, не сразу приходил в себя. Он долго протирал глаза и лишь потом отвечал:
– В киношке.
– О чём же? – бывал следующий вопрос.
– Сигурни Уивер мочит чужих.
– А, – кивал Боб. – А ты слышал о последних данных космического телескопа Хаббл?
– Нет, а что там за данные?
Спустя пять минут разговор переходил на черные дыры, а ещё через час кружился вокруг экстремофилов – изворотливых существ, которые живут там, где и дьяволу станет дурно. Ночные беседы затягивались до самого утра.
От постоянного недосыпания под глазами у полуночников улицы Кракен появились синие круги, точь-в-точь, как у енотов. У племени чхута-мова есть поверье, что человек с енотовыми глазами есть живое доказательство того, что непостижимая игра Бога до сих пор продолжается.
Глава 4. Детектив
2010 год, август
Одна из причин, побуждавших Боба создавать комиксы, крылась в его необъяснимой тяге ко всему загадочному. Многие из его историй, происходивших в вымышленном городе Хелграде, представляли собой сложные эзотерические лабиринты, из которых героям-выдрам приходилось очень долго искать выход.
Эти лабиринты строились в голове Боба почти всё время, даже тогда, когда он разговаривал об отвлечённых вещах. Много лет Боб искал сюжет–лабиринт, перед которым померкло бы всё, что было придумано в литературном мире до него. Он подозревал, что подобную историю всех историй невозможно придумать исключительно в голове. По какому-то слепому наитию Боб верил, что его великий сюжет спрятан в самом таинственном месте Хоуп-сити – в небоскребе «Струна».
Попасть во внутренний мир Струны, если ты там не работал, было не просто. В течении пяти лет каждые полгода Боба пробовал устроиться уборщиком в клининговую компанию «Харпер и Ко», следившую за чистотой небоскреба. В течении этих лет он методично получал отказ. Но Боб не думал сдаваться. В середине августа 2010 года упорство полуночника Кракен принесло плоды. Боба взяли уборщиком 196-го этажа.
Сто девяносто шестой этаж был предпоследним этажом Струны. Утром Боб драил полы в коридорах, вечером убирался внутри офисов. В первой половине дня мимо него мелькали пиджаки и галстуки с бумажками в руках, снующие из одного кабинета в другой. Казалось, все они живут