— Бухать меньше надо, Кирюха! — Неожиданно донесся до его ушей знакомый дребезжащий голос. — Тогда и херово так не будет!
Этот голос Кирьян узнал бы и из тысячи — так разговаривал лишь один человек на деревне — участковый Сильнягин.
— Твою кобылу в дышло! — выпалил водила грузовичка, стремительно раздирая заплывшие глаза и, пусть и с трудом, придавая онемевшему телу вертикальное положение.
Перед распахнутыми глазами Кирьяна появилась металлическая решетка, за которой обнаружилась улыбающаяся и вечно заросшая сивой щетиной физиономия ненавистного участкового.
«Приплыли! — Первым делом всплыла эта мысль в затуманенных похмельных мозгах Бочкина. — Законопатили за решетку, сатрапы! Неужели все? По тундре, по железной дороге, где мчится курьерский „Воркута — Ленинград“?»
— Допрыгался, Кирюха? — продолжая улыбаться, поинтересовался Сильнягин. — Чего это опять на стакан наступил? Ведь, давненько уже не пил? Галку свою зачем обидел? Пусть она и дура, но зачем по матери-то посылать?
— У-у-у… — промычал что-то невнятное Кирьян, не зная, что ответить представителю власти.
— Или перенервничал вчерась?
— Ага, Филимон Митрофаныч, перенервничал! — Хватаясь за предложенное Сильнягиным объяснение произошедшего, словно за спасительную соломинку поспешно выпалил Бочкин. — Вона, гляди… те товарищ майор, как руки-то от нервов трясутся!
— Руки, Кирюха, допустим, у тебя с перепоя трясутся, — с видом знатока выдал Сильнягин. — Ты, вообще-то, до сих пор превым подозреваемым в убийстве с расчлененкой проходишь, — принялся стращать он и без того претрухавшего водителя. — Должен тише воды, ниже травы сидеть и не высовываться! А ты чего натворил?
— Ч-ч-чего н-а-атворил? — заикаясь и растягивая гласные, проблеял побледневший Бочкин. Он прокручивал в голове варианты, пытаясь мучительно вспомнить, чего такого мог учудить. Но в голове, кроме пульсирующей похмельной боли, была темная и абсолютная пустота. Этот период времени словно корова языком слизала. — Н-ничего н-не помню, Ф-ф-филимон Митроф-ф-фанович…
— Ну, что я могу сказать, ты сам себе враг, Кирюха! Попал ты, как кура во щи! Хулиганка тебе ко всему прочему корячится! Нарушение общественного порядка! Членовредительство и порча, как частного, так и государственного имущества! — припечатал и без того бледного Бочкина участковый. Статья двадцать точка один Кодекса РэФэ…
— Да че я такого сделал-то? — Не выдержав потока обвинений, Кирьян подорвался с жесткой деревянной лавки и уцепился пальцами за металлическую решетку небольшого обезьянника, устроенного в опорном пункте полиции, пытаясь просунуть рожу между прутьев. — Кому я там члены повредил? И какое имущество испортил? Ты скажи, я все поправлю!
— Статья двадцать точка один, Бочкин, как раз фиксирует случаи нарушения общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу, сопровождающееся нецензурной бранью в общественных местах, оскорбительным приставанием к гражданам, а равно уничтожением или повреждением чужого имущества.
— А поконкретнее, Филимон Митрофанович? — едва не плача, проскулил водила грузовичка, словно побитый пес.
— Будет тебе и ванна, и кофэ, будет и какава с чаем! — вкрутил к месту всем известную цитату участковый. — Значица, фулюган, слухай сюды… Ну, и пальцы загибай: в три часа после полуночи ты, в изрядном подпитии, что само по себе — статья, потащился за порцией бухла к старухе Ведерниковой. Но нормально зайти к ней во двор ты не захотел — полез со стороны огорода, через забор. Вследствие чего снес к чертям весь этот забор. На шум из дома выскочил её племянник, с которым вы устроили небольшую потасовку, разбудив в округе всех соседей. Телесные повреждения у этого бедолаги, как говорится, на лице! Ты, это — загибай пальцы-то…
— Не помню ничего… — промычал в очередной раз Бочкин.
— Невменяемость от ответственности не освобождает! — сурово припечатал задержанного хулигана участковый. — Если, конечно, справкой от психиатра не подтверждена. У тебя есть такая справка, Кирюха? — Ехидно прищурился Сильнягин.
— Не-а, — мотнул головой Бочкин, сморшившись от болезненного прострела.
— Ну, тогда, не обессудь, — пожал плечами участковый, — придется отвечать по всей строгости закона.
— Это все?
— Э, нет, родной, — покачал головой старый мент, — это только начало.
— И чего я еще учудил?
— Самогонки Ведерникова тебе все-таки продала, — продолжил он свой рассказ о пьяных похождениях Бочкина, — которую вы с этим племянником выжрали в два горла, для примирения, так сказать, а после разнесли в щепки остатки забора…
— А! — обрадовано воскликнул Кирьян. — Значит, тяжкие телесные отменяются?
— Считай, повезло тебе, — согласился участковый, — он тоже до беспамятства нажрался и ничего не помнит.
— Ну, а забор я старухе Ведерниковой починю…
— А вот этого не надо! — возразил Сильнягин. — Пусть уроком будет, как самогонку местным алкашам в любое время продавать! Тож на нары загремит у меня когда-нибудь!
— Так, а здесь я тогда по какому поводу оказался? — продолжал недоумевать Бочкин.
— Закончив к утру распивать самогон и раздолбав в хлам остатки забора, ты отправился в центр поселка, где на глазах многочисленных граждан, спешащих на работу, устроил акт вандализма…
— Какого еще вандализма? — Выпучил глаза Кирьян.
— А такого: прилюдно обоссал все фотографии на муниципальной «доске почета»!
— Да ты гонишь, Филимон Митрофанович! — не поверил Бочкин. — Я ж помню — они высоко висели! Я бы хрен достал!
— Хреном бы ты, конечно, их не достал, но струей дотянулся! — ядовито продолжил участковый. — Долго, видать, терпел, чтобы струя мощнее была! В результате чего муниципальное имущество было испорчено…
— Да какое, нахрен? — В очередной раз возмутился Кирюха. — Чего бы я там своей струей испортить смог? Мне ж не семнадцать лет, чтобы напором доску почета снести! У меня, вон, и простатит уже имеется… Откуда такой напор?
— Дурак ты, Кирюха, — не удержавшись, фыркнул Сильнягин. — Фотки ты испортил, дурья башка. Пожелтели они чересчур.
— А, вона че… — облегченно выдохнул Бочкин. — Да они и были желтые! Который год уже висят!
— Помимо всего прочего — нецензурная брань, навязчивое приставание к гражданам… Вернее, к гражданкам, с предложением… сейчас скажу дословно… — он покопался в бумагах на столе. — Ага, вот, предлагал вдуть, отодрать со всем прилежанием и во все, к-хе, дыры… Дальше не буду читать, Бочкин, пусть мировой судья это непотребство читает!
— Побойся Бога, Филимон Митрофаныч, какой мировой судья? — заныл Кирьян. — Давай,