Глава 16
Мама,
я очень продвинулась в поисках.
Я прочла воспоминания Жана Сидуана, из них можно многое узнать.
Он рассказывает об Иве, Мириам и Висенте.
Там даже есть снимок, на котором твои родители доят овцу. Мириам держит на руках ягненка, а Висенте сидит на корточках около вымени. Вид у них счастливый.
Еще я заказала книгу воспоминаний дочери Марсель Сидуан, где она рассказывает о детских годах в Сереете во время войны, в доме с Рене Шаром. Кажется, она еще жива.
Ты помнишь ее? Ее зовут Мирей. Во время войны ей было лет десять.
Еще мне надо рассказать тебе об одном открытии. В одной из своих записей Мириам упоминает некоего Франсуа Моренаса, священника, который держал гостиницу, молодежную колонию.
Этот человек оставил несколько книг воспоминании. И он тоже несколько раз упоминал Мириам.
Когда-нибудь, если захочешь, я тебе отксерокопирую эти отрывки. Один из них меня особенно тронул: на странице 126 своей книги «Кролики Клермона: хроника молодежной колонии в окрестностях Ап та, 1940–1945» он пишет: «На хуторе Ле-Бори поселилась Мириам. Живет одна в уединенной каменной лачуге, где недавно повесился мужчина. Часто приезжает ко мне, ей нужно общение. Она поддерживает Сопротивление и использует Фуркадюр, где есть электричество, чтобы тайно слушать там по вечерам лондонское радио».
Когда тень Мириам внезапно возникла в этой книге, я была просто потрясена, мама.
И я сразу подумала о тебе. Как ты случайно нашла Ноэми в книге доктора Аделаиды Отваль. Мама, я знаю, тебе тяжко оттого, что я ворошу эту историю, историю твоих родителей. Ты решила не выяснять, что происходило на самом деле на плато Кла-паред за год до твоего рождения.
И я догадываюсь почему. Конечно.
Мама, я твоя дочь. Это ты научила меня вести поиски, сопоставлять информацию, добывать максимум сведений из любого клочка бумаги. В каком-то смысле я просто хочу дойти до конца в деле, которому ты меня научила, я просто продолжаю его.
Именно ты дала мне силу, толкающую меня теперь восстанавливать прошлое.
Анн,
моя мать никогда не говорила об этом периоде.
Только один раз. Она сказала: «Это время, наверное, было самым счастливым в моей жизни. Знай об этом».
Сегодня утром, представь себе, я получила письмо из мэрии Лефоржа.
Помнишь, там была женщина, секретарь? Похоже, она обнаружила какие-то документы. Я еще не вскрывала конверт. Напомни мне о нем, когда в следующий раз приедешь домой с Кларой.
Глава 17
В конце Великого поста по деревням ходит стайка ряженых, за ними по пятам следует рой детей. Предводитель держит в руках удочку с бумажной луной; эта белая дама — их бледная богиня. Перед церковью в Бюу они вовлекают в свой круг и Мириам, процессия петляет, то скручивается, то разворачивается под свист трещоток и бубенцов. Молодежь прыгает, пристукивает землю ногами, гремя привязанными к лодыжкам бубенцами, будит матушку-землю. Во ртах у них кожаные мехи для раздувания каминов, и через эти мехи они резко дуют в лицо жителям деревни, словно плюются оскорблениями, а потом, нарочно кривляясь и хромая, убегают в танце. От их улыбок берет страх, лица ряженых вымазаны смесью муки и яичного белка, это паяцы с морщинистыми щеками стариков. Дети с лицами, черными от жженой пробки, перебегают от дома к дому стайкой полевок, выпрашивают то яйцо, то муку. В разгар круговерти в ухо кто-то шепчет, но она не понимает, откуда доносятся слова: «Сегодня ночью принимай гостей».
Они являются незадолго до рассвета. Жан Сидуан и смертельно усталый юноша. В лице ни кровинки.
— Его надо спрятать в сарайчик, — говорит Жан. — На несколько дней. Я дам тебе знать. Сообщения пока прекрати. За парнишкой надо присматривать, он молод, зовут Ги. Едва семнадцать исполнилось.
— У меня брат твой ровесник, — обращается Мириам к юноше. — Пойдем на кухню, я поищу тебе что-нибудь поесть.
Мириам ухаживает за ним, надеясь, что найдется человек, который где-нибудь так же поможет Жаку. Она отрезает ему кусок хлеба и сыр, укутывает его шерстяным одеялом Франсуа.
— Поешь, согрейся.
— Ты еврейка? — вдруг спрашивает юноша.
— Да, — отвечает Мириам, не ожидавшая такого вопроса.
— Я тоже еврей, говорит он, проглатывая хлеб. — Можно доем? — Он не сводит голодных глаз с последнего куска хлеба.
— Конечно, — отвечает она.
— Я родился во Франции, а ты?
— В Москве.
— Вы во всем виноваты, — говорит он, глядя на бутылку вина на столе.
Вино — подарок мадам Шабо, Мириам бережет его до возвращения Висенте. Но в глазах юноши мольба, и она без колебаний берется за бутылку.
— Я родился в Париже, мои родители родились в Париже. И все нас здесь любили. Пока не понаехали иностранцы вроде вас.
— Правда? Ты так понимаешь ситуацию? — спокойно спрашивает Мириам, с трудом справляясь со штопором.
— Мой отец сражался в Первую войну. Он даже хотел пойти воевать в тридцать девятом, снова надеть форму и защищать страну.
— Его не взяли?
— По возрасту, — говорит Ги и залпом выпивает бокал вина, который налила Мириам. — Зато старший брат пошел воевать и не вернулся.
— Большое горе, — говорит Мириам, снова наливая юноше вина. — Но что случилось, как ты сам оказался тут?
— Мой отец — врач. Его предупредил один пациент, сказал, что надо уезжать. Мы все поехали в Бордо. Родители, сестра и я. Из Бордо — в Марсель. Родителям удалось снять квартиру, и мы прожили там несколько месяцев. Потом пришли немцы, родители решили ехать в США. Но в последнюю минуту нас выдали. Кто-то из соседей. Немцы увезли нас в лагерь Камп-де-Милль.
— А где он, этот лагерь?
— Недалеко от Экс-ан-Прованса. Оттуда шли регулярные отправки.
— Отправки? Это что такое?
— Это когда всех загоняют в поезда. Прямиком в Пичипой[10], как вы говорите…
— Кто это — мы? Иностранцы? Похоже, ты ненавидишь евреев даже больше, чем немцы.
— Вы так противно говорите.
— Значит, твои родители попали под отправку в Германию? — спрашивает Мириам, не отвечая на злобные выпады юноши.
— Да, и сестра вместе с ними. Десятого сентября этого года. А я сумел сбежать за день до того.
— Как тебе удалось?
— В лагере началась паника, и в суматохе я удрал. Непонятно, как добрался