Подписи:
Л. М. Пикабиа
М. Рабинович
П. Дебор
Анжелетти
А. Бриан
— Вы знаете, кто эти два свидетеля — Пьер Жозеф Дебор и Жозеф Анжелетти?
— Понятия не имею! Я тогда еще не родился, — с улыбкой сказал мэр, которому было не больше сорока. Зато можно спросить у Жозиан, секретаря мэрии. Она все знает. Схожу за ней.
Жозиан оказалась полноватой дамой лет шестидесяти, розовощекой блондинкой.
— Вот, Жозиан, знакомьтесь, это семья Рабинович.
Это звучало так странно: нас впервые в жизни назвали семьей Рабинович.
— Как дети обрадуются, что вы нашлись, — с какой-то материнской добротой произнесла Жозиан.
Конечно, она имела в виду учеников второго класса лицея в Эврё, но я первым делом подумала о Жаке и Ноэми.
— Жозиан, — снова заговорил мэр, — вам что-нибудь говорят имена Пьер Жозеф Дебор и Жозеф Анжелетти?
— Жозеф Анжелетти — нет, я о таком не слыхала, — ответила она, глядя на мэра. — А вот про Пьера Жозефа Дебора знаю, конечно. — Жозиан пожала плечами, как будто это было очевидно.
— Что вы имеете в виду, Жозиан? — спросил мэр.
— Пьер Жозеф Дебор… это муж учительницы. Тот, что при немцах работал в префектуре…
Меня тронуло, что этот человек согласился быть свидетелем на свадьбе у семьи евреев Рабиновичей. Он погиб несколько месяцев спустя, опять же стараясь помочь ближним. Зато те, кто устроил ему ловушку и заманил в нее, наверняка уцелели и доживают свой стариковский век где-нибудь в доме престарелых.
— У вас есть еще какие-нибудь архивные данные, связанные с семьей Рабинович? — спросила Леля.
— Как раз хотела сказать, — ответила Жозиан, — когда я прочитала письмо от этих лицеистов, я стала искать документы… но здесь у нас ничего не нашла. Я поговорила об этом со своей матерью, Роз Мадлен, — ей восемьдесят восемь лет, но она по-прежнему в здравом уме. Она рассказала, что во времена, когда она работала секретарем в мэрии, ей пришло письмо с просьбой вписать имена четверых Рабиновичей на памятник жертвам войны в Лефорже.
И тут же мы с Лелей в один голос спросили:
— Ваша мама упоминала, кто прислал письмо?
— Нет, она помнила только, что оно пришло с юга Франции.
— Вы знаете, когда был получен этот запрос?
— Где-то в пятидесятые годы.
— Вы можете показать нам письмо? — спросила я.
— Я искала его в архивах мэрии, но не нашла… везде смотрела. Я так думаю, его увезли вместе с другими архивами в префектуру.
— Значит, еще в пятидесятые был человек, который хотел, чтобы их четыре имени стояли рядом, — сказала Леля, размышляя вслух.
Ее слова, казалось, взволновали мэра не меньше нашего.
— Я хотел бы, чтобы мэрия организовала церемонию, чтобы увековечить память о вашей семье, — сказал он. — И обязательно надо довести дело до конца и вырезать их имена на камне.
— Было бы замечательно, — ответила Леля и тепло поблагодарила мэра. Его открытость и доб-рожелател ьность просто потрясли нас.
Выйдя из мэрии, мы присели на невысокую каменную стенку. Леля хотела перекурить, прежде чем снова садиться за руль.
Потом она раздавила окурок ногой, и мы пошли к машине. Еще издалека мы заметили на ветровом стекле конверт из крафтовой бумаги размером с половину писчего листа, придавленный лапкой стеклоочистителя.
— Это что такое? — спросила я.
— Откуда мне знать? — ответила мама, изумленная не меньше моего.
— Явно дело рук человека, который знает, что мы приехали на этой машине.
— И следит за нами…
— Наверное, один из тех, к кому мы заходили.
Внутри оказалось пять открыток и никакого пояснения. Все они были перевязаны старой, потертой ленточкой. Каждая открытка представляла собой памятник в каком-либо крупном городе: церковь Святой Магдалины в Париже, вид Бостона в США, собор Парижской Богоматери, мост в Филадельфии. В точности такие же, как вид Опера Гарнье.
Все открытки выпущены во время войны. Отправлены по адресу: улица Адмирала Муше, 78, 75014, Париж, Эфраиму Рабиновичу.
Текст на всех был написан по-русски и датирован 1939 годом. Внезапно, рассматривая слова, написанные кириллицей, которые я не могла расшифровать, я поняла нечто очевидное и очень важное относительно автора нашей открытки.
— Я знаю, почему почерк такой странный! — сказала я матери. — Тот, кто писал, не владеет нашим алфавитом!
— Конечно!
— Автор как бы срисовывает латинские буквы, но его исходный алфавит — кириллица.
— Вполне возможно…
— Но откуда отправлены эти открытки?
— Из Праги. Их писал дядя Борис, — сказала Леля.
— Дядя Борис? Я уже как-то запуталась.
— Натуралист. Биолог. Старший брат Эфраима. Автор патента на определение пола у цыплят.
— Ты можешь перевести текст?
Леля пробежала глазами все пять открыток, одну за другой, по ходу дела передавая их мне.
— Открытки вполне бытовые по содержанию, — сказала мама. — Он спрашивает новости. Обнимает и шлет приветы. Поздравляет с днем рождения то одного, то другого. Рассказывает про свой сад и про бабочек. Пишет, что много работает… Иногда беспокоится, что брат не ответил на последнее письмо… Вот и все. Ничего примечательного.
— Как ты думаешь, мог дядя Борис написать нашу открытку?
— Нет, доченька. Борис погиб в войну, как и все остальные. Его арестовали в Чехословакии тридцатого июля сорок второго года. Товарищи по партии эсеров пытались предупредить арест, спрятать Бориса, но, по найденному мной свидетельству, он отказался: «И решил разделить судьбу своего народа». Его депортировали в концентрационный лагерь Терезиенштадт, тот самый образцовый лагерь, который нацисты придумали для пропаганды. Четвертого августа сорок второго года его перевели в Малый Тростенец, лагерь смерти, расположенный неподалеку от Минска, в Белоруссии. Убили сразу по прибытии, выстрелом в затылок,