Внезапно Бэгшоу заметил, что к кучке его слушателей присоединилась еще одна незначительная фигура.
– Ну, а вы, патер Браун! – сказал он, улыбаясь. – Что вы думаете о процессе?
– Видите ли, – ответил священник довольно рассеянно, – меня больше всего поразило, как мало похожи на себя люди, когда они надевают парик. Вы говорите, что прокурор выглядел очень грозно. Но мне удалось увидеть его, когда он на минуту снял парик. Право же, он выглядел совсем другим человеком. Во-первых, он совершенно лысый.
– Боюсь, что это не мешает ему быть весьма опасным для подсудимого, – ответил Бэгшоу. – Я полагаю, вам не удастся построить защиту на том, что прокурор – лысый.
– Не совсем так! – добродушно сказал патер Браун. – Я вот все думаю, как мало люди знают людей. Предположим, что я попал в какую-нибудь далекую страну, где никогда не слыхали об Англии. Предположим, что я расскажу тамошним жителям, что у меня на родине существует человек, который не станет разбирать вопроса о жизни и смерти, прежде чем он не водрузит себе на голову сооружения из конского волоса с небольшими хвостиками позади и седыми буклями по бокам, как у старухи времен королевы Виктории. Они, пожалуй, подумают, что он просто эксцентричен; но он не эксцентричен, он только раб условности. Они будут так думать, потому что они не знают, что такое английский судейский, потому что они вообще не знают, что такое «судейский». Ну вот, а судейский не знает, что такое поэт. Он не понимает, что эксцентричные поступки поэта показались бы совсем не эксцентричными другим поэтам. Ему кажется странным, что Орм два часа бродил по великолепному саду, ничего не делая. Но помилуйте! Поэт может гулять по саду хоть десять часов, если у него слагается в голове поэма. Защитник Орма оказался точно таким же тупицей. Ему так и не пришло в голову задать Орму единственный вполне очевидный вопрос.
– Какой же именно вопрос! – спросил Бэгшоу.
– Ну, ясно: какую поэму он создавал в это время? – нетерпеливо ответил патер Браун. – Какие строки он рифмовал, какой он подбирал эпитет, какую строфу отчеканивал? Если бы в суде нашлись образованные люди, знающие, что такое литература, они бы знали точно, каким делом занимался Орм в саду. Вы спрашиваете мануфактурщика, каковы условия работы его фабрики; но никому не приходит в голову мысль об условиях, в которых фабрикуется поэзия. Она делается путем ничегонеделанья.
– Все это очень хорошо, – сказал сыщик, – но почему он прятался? Почему он взобрался по этой старой поломанной лестнице и остался там? Ведь она никуда не вела.
– Именно потому, что она никуда не вела! – страстно воскликнул патер Браун. – Всякий, кто пригляделся бы пристальней к этому входу в пустое пространство, понял бы, что поэт неминуемо пойдет туда, как пойдет и ребенок.
Он несколько секунд молча моргал, потом прибавил виноватым тоном:
– Простите, пожалуйста! Но мне так странно, что никто этого не понял. И потом там было еще одно обстоятельство. Разве вам не известно, что художник имеет на каждый предмет только один правильный угол зрения. Дерево, корова, облако означают для него что-либо только под одним единственным углом зрения, точно так же, как три буквы образуют слово только при одной определенной их расстановке. Ну, так вот! Вид иллюминованного сада с разрушенного мостика был единственный правильный на него вид. Это было нечто вроде сказочного ракурса: Орм как бы смотрел вниз на небо и видел звезды, растущие на деревьях, и сияющий пруд, упавший луной на лужайку, как в радостной детской сказке. Он мог бы смотреть на все это целую вечность. Если бы вы сказали ему, что та лесенка никуда не ведет, он ответил бы вам, что она повела его в сказочную страну на краю света. Но неужели вы думаете, что он сказал бы это, стоя у свидетельской решетки. Что бы вы про него подумали, если бы он это сказал. Вы болтаете о цеховом суде, почему вы не предали его суду поэтов.
– Вы говорите так, словно вы сами – поэт! – сказал Бэгшоу.
– Благодарите бога, что я не поэт! – ответил патер Браун. – Благодарите вашу счастливую звезду, что я милосердней поэта. Рок сжалился над вами; если бы вы знали, какое чудовищное, всесокрушающее презрение он испытывал ко всем вам, вы подумали бы, что на вас обрушилась Ниагара.
– Может быть, вы лучше меня разбираетесь в художественном темпераменте, – сказал Бэгшоу, помолчав, – но на все это есть один простой ответ. Вы можете только доказать, что он занимался в саду еще чем-то, кроме убийства старика Гвинна. Но так же верно и то, что он мог совершить преступление. Кто другой мог совершить его? – А вы думали о слуге Гвинна? – задумчиво спросил патер Браун. – Он давал довольно путанные показания.
– А! – воскликнул Бэгшоу. – Вы думаете, что убил, в конечном итоге, Грин.
– Я твердо уверен, что убил не он! – ответил священник. – Я только спросил, думали ли вы о его показаниях. Он якобы вышел на минутку, не то за выпивкой, не то еще за чем-то. Но вышел он в ворота, а вернулся, перебравшись через стену. Иными словами он оставил ворота открытыми, а, вернувшись, нашел их запертыми. Почему? Потому что кто-то другой прошел в эти ворота.
– Убийца! – пробормотал сыщик. – Вы знаете, кто убийца?
– Я знаю, как он выглядит! – спокойно ответил патер Браун. – Это единственное, что я знаю. Мне кажется даже, что я вижу, как он входит в парадную дверь, каким стоит в слабом мерцании лампы; я вижу его фигуру, его костюм, даже его лицо.
– Что это значит?
– Он был похож на сэра Хемфри Гвинна, – сказал священник.
– Что вы этим хотите сказать? – спросил Бэгшоу. – Гвинн ведь был убит: он лежал с простреленной головой на берегу пруда.
– О, да! – сказал патер Браун.
После минутной паузы он продолжал:
– Вернемся к вашей теории. Она очень хороша, хотя я не вполне согласен с ней. Вы полагаете, что убийца вошел в парадную дверь, встретил судью в холле, сцепился с ним и разбил зеркало; что судья после этого убежал в сад, где его в конце концов и застрелили. Не знаю, но почему-то все это кажется мне неестественным. Допустим, что он убегал из холла, но в конце холла есть два выхода: один в сад, другой во внутренние комнаты. Несомненно, он предпочел бы скрыться в доме. Там был его револьвер, там был телефон; там был слуга, так он, по крайней мере, думал. Даже ближайшие его соседи находились именно в этом направлении. Чего же ради он остановился, отпер боковую дверь? Для этого ему пришлось, ведь, задержаться и выбежать одному в пустынный сад.
– Но мы знаем, что он фактически вышел из дому! – удивленно сказал Бэгшоу. – Мы знаем, что он вышел из дому, потому что его тело нашли в саду.
– Он не выходил из дому, потому что он не был в доме! – ответил патер Браун. – Я хочу сказать, что в тот вечер он не был в доме. Он сидел в бунгало. Мне