– Степан Кузьмич, а как все-таки по части земли солдаткам?
Устинов и его дружки совсем было успокоились, коли дело дошло до мировой революции, может, шквал пролетит мимо, не заденет Успенского, не велико село, можно оставить в покое…
Так нет, вылезла проклятая баба, да и добро бы путная женщина, а то ведь распустеха, матерщинница, гуляла с кем или не гуляла на стороне, про то никто не знает, но с тех пор как Пашка Сафонов пропал в четырнадцатом году без вести, в Мотьку точно дьявол вселился, осталась она с тремя детьми гола, как яблочко на яблоне, и ветер трясет, и дождь поливает, а оно знай блестит и людей смущает, ни шабрам, ни шабрихам нет от нее покоя, до волостного старшины доходила: помочи, подпоры, пособия – всего ей нужно, ведьма, а не баба, тьфу, пропади она пропадом!
Мотька продолжает:
– Все етто очень распрекрасно, что вы разъяснили, Степан Кузьмич, рви себе сколько можно, а там хоть трава не расти, только почему одни рвут, а другие… сосут?
Так и сказала, ни стыда у бабы, ни совести!
Однако Быстров сделал вид, что не заметил такого безобразия.
– Я прошу вас, товарищ… товарищ…
– Сафонова я, Матрена…
– Товарищ Сафонова… Объясните свою претензию.
Мотьке позволяют иметь претензию!
Но ей все нипочем, ей только дай волю.
– Солдатка я, Степан Кузьмич. Трех дитев имею: двух сынов и девку. А мне один надел на покойника. И на самом незародливом месте. Под Кукуевкой. Живу я у Кривого Лога, а дают под Кукуевкой…
Быстров вскидывает брови.
– Почему так?
Это не к ней, к Устинову.
Филипп Макарович пожимает плечами.
– Несамостоятельная женщина…
– Что значит несамостоятельная? Вы, что ли, будете ее кормить?
В ответ Мотька считает самым подходящим залиться слезами.
Но Быстров не терпит женских слез, строго ее обрывает:
– Идите! Идите на свое место, сейчас все решим.
Мотька не знает – послушаться или не послушаться, но синие глаза Быстрова обладают магической силой, и она смущенно возвращается к прочим бабам.
– Вот так-то, – облегченно замечает кто-то из мужиков.
«Молнии» ярко сияют. Все смотрят на Быстрова. Он торжествен и строг.
– Переходим к голосованию, – говорит он. – Филипп Макарович!
– Граждане, как мы есть… – В присутствии Быстрова Устинов теряется. – Кто за то, чтобы, так сказать…
Он не знает, что сказать и за что голосовать, он охотно проголосовал бы за список в его первоначальном виде, но Быстров огибает стол, подходит к передней парте, он знает, с чего начать, искушен уже в политике, – сперва издалека, а затем подойти поближе.
– Голосую: кто за мировую революцию?
За мировую революцию голосуют все.
– Кто воздержался?
Воздержавшихся нет.
– Кто за то, чтоб Матрене Сафоновой дать на всех детей?
Однако в этом вопросе единодушия уже нет, далеко не все хотят благодетельствовать Мотьке; за то, чтоб дать Мотьке земли на всех детей, голосуют бабы, да и то не все, да Спирька Ковшов, самый завалящий мужичонка, который свой надел всегда сдает исполу.
– Э-э нет, погоди, все одно ей не обработать…
То тут, то там, раздаются протестующие голоса. Но Быстров быстро овладевает положением.
– Не согласны? Что ж, дело, конечно, не в какой-то одной гражданке. Переведем вопрос на принципиальную почву. Вам известно, что декретом Советского правительства женщины приравнены к мужчинам? По всем статьям. В семейном вопросе, в политическом, в хозяйственном. То есть и по части земли. Известно? – В голосе Быстрова дребезжат угрожающие ноты. – Я спрашиваю: известно насчет женщин?
Мужикам отвечать не хочется, бабы не решаются.
Молчание становится напряженным.
– Известно, – сиплым дискантом произносит какой-то мужичок в задних рядах, чтобы не раздражать начальство.
Быстров картинно отступает на шаг назад.
– Так вам что – не нравятся декреты?
Заверить Быстрова в том, что нравятся, никто не спешит.
– А вот мы сейчас выявим, кого куда клонит, – угрожающе заявляет Быстров. – Голосую: кто против декретов Советской власти, прошу поднять руку!
Собрание успенских земледельцев проявляет редкое единодушие.
– Значит, никого? – Быстров оборачивается к Филиппу Макаровичу. – Товарищ Устинов, запротоколируйте: никого! – Быстров слегка вздыхает, вырвав у мужиков эту победу. – Своим голосованием вы сами приговорили, что все женщины получат землю на равных основаниях с мужчинами. – Он поглядывает на мужиков, как петух на свое куриное стадо. – Товарищ Сафонова! – зовет он. – Прошу… Прошу сюда!
Матрена конфузится, поправляет платок.
Бабы подталкивают ее:
– Иди, иди! Чего уж там… Кличут же!
Матрена выбирается к столу. Дергает платок за концы, затягивает потуже узел. Щеки ее разрумянились, спроси кто сейчас, рада ли, что добилась своего, она тут же откажется от земли.
Но Быстров ни о чем не спрашивает.
– Поздравляю, – строго говорит он, протягивает руку.
Матрена подает ему кончики пальцев, и они обмениваются рукопожатием.
– Падла, – негромко говорит кто-то сзади.
– Чего? – переспрашивает Быстров и разъясняет: – Чтоб по этому вопросу никаких больше недоразумений. Сколько Устинову, столько и Сафоновой и всем… Понятно, товарищи женщины?
Чего уж понятнее!
– Извиняйте, гражданин председатель, возможно задать вопрос?
Отец Валерий опять по-ученически поднимает руку.
– А вы здесь зачем?
– Я, гражданин председатель, здесь не столько как священнослужитель, а на предмет земли…
– Какой еще там земли?! – вопит все тот же старик, у которого нос треугольником. – У церквы свой участок.
– Это какой участок? – интересуется Быстров.
Филипп Макарович наклоняется к уху Быстрова. Объясняет. Участок между церковью и почтой издавна закреплен за причтом.
– Это по какому такому закону? – спрашивает Быстров. – Не дарена, не куплена, а своя?
Отцу Валерию удивителен вопрос.
– Уж так повелось…
Быстров задумывается.
– А вам за требы чем платят – зерном?
– Чем придется. Случается, и зерном.
– А вот намедни хлеб на селе для городского пролетариата собирали, вы сколько, батюшка, дали?
Вон он куда гнет!
– С меня не требовали, потому как мой хлеб не взращенный, а трудовой.
– Это как понимать?
– Даденный за службу, а не с земля.
– Так, может, вам и не надо земли, прихожане и так отсыплют?
– Мне бы и не надо, прокормлюсь, за дочек беспокоюсь, за их будущее.
Мужики внимательно следят за переговорами: кто кого уговорит: Быстров упрям, отец Валерий настойчив.
– А вы верите в будущее?
– Извините, в какое?
– В наше, советское? На будущее надо поработать!
Отец Валерий косит глаза в сторону.
– Извините, не понял…
Отец Валерий вправду не понимает, куда клонит Быстров, он хоть и в подряснике, но мало чем отличается от успенских мужиков – такой же озадаченный вид, та же тревога за землю. Зато Быстров все самоувереннее и самоувереннее, сейчас он особенно строг.
– Например, в мировую революцию?
Отец Валерий смущенно молчит.
– Верите во всемирный коммунизм? … Установим на Земле, потом на Луне, на Марсе…
Отец Валерий набирается мужества:
– Сие невозможно.
– В таком случае отобрать землю, – приказывает Быстров Устинову. – Землю давать только тем, кто согласен на мировую революцию.
– Товарищ Быстров…
Отец Валерий сейчас заплачет.
– Вам с нами не по пути. А с дочками вашими особый разговор, я им укажу выход…
Не может отец Валерий сказать, что верит в коммунизм, да еще на Луне, покриви он душой, мужики все равно ему не поверят, все их уважение потеряешь.
Славушка жалеет батюшку, но ничего не поделаешь: рожденный ползать летать не может, сам Славушка не сомневается в возможности полета на Луну, помнит Уэллса. «Первые люди на Луне» он прочел года три назад, уверенность Быстрова лишь приближает неизбежное.
– Решим по справедливости, – говорит Быстров. – Землю делим по числу душ, а кому какую, определим по жребию. – Указывает на список и обращается к Устинову: – Все участки переписаны?
Филипп Макарович разводит руками – может ли быть иначе?
Земля, принадлежащая успенскому обществу, поделена на равные участки, они разнятся лишь качеством земли и отдаленностью от села.
Быстров рассматривает списки.
– Эк нашинковали! Чтоб коммуной, а то вон какая чересполосица…
Еще никто не догадывается, что придумал Быстров; он что-то соображает и обращается к Евгению Денисовичу:
– Тетрадка найдется?
Тот лезет в шкаф, подает тетрадку. Быстров поворачивается к мальчикам, оказывается, он вовсе о них не забыл, подзывает к себе.
– Режьте бумагу и пишите номера.
Потом заставляет Егорушкина перенумеровать по списку все участки.
– А теперь так: я называю домохозяина, ребята достают номер и участок, номер которого выпал, закрепляется за этим хозяином.
Филипп Макарович бледнеет, справедливее не может быть дележа,