1990-е до сих пор задают вопросы, а ответы ищутся. В том числе через фестивали (в Музеоне, сентябрь 2015-го, в Ельцин-центре, апрель 2016-го), книги («Музей 90-х. Территория свободы», «НЛО»), дискуссии (вышеупомянутая дискуссия «Россия 1991–2001. Победы и поражения». – «Знамя», 2001, № 8). Ретроспективный взгляд на 1991-й был представлен журналом в связи с 30-летием «отмены» СССР на заочном круглом столе «Последний год. Символы-1991» в декабрьском номере за 2021 год (в октябре того же года редакция обратилась к «рожденным после» с вопросом «Советский Союз глазами молодых» – их ответы напечатаны под общим заголовком «Незаставшие»). Краткие эссе авторов разных поколений на вопрос о личном воспоминании-символе прибавляют объемности, но окончательные ответы еще впереди – если после полного обнуления 1990-х «спецоперацией» в Украине, начавшейся 24.02.2022, они вообще прозвучат.
Упомяну еще один сборник, еще одну коллективную попытку осознания эпохи – «Мои девяностые. Пестрая книга», составленный Любовью Аркус (2021). Его авторы, писатели, кинематографисты, культурологи (иных уж нет, а имена других подзабыты) распределены по трем группам, трем разделам: «Девяностые из девяностых» (Дмитрий Пригов, Александр Гольдштейн, Людмила Петрушевская, Михаил Берг, Сергей Кузнецов, Константин Мурзенко, Александр Тимофеевский), «Девяностые из нулевых» (Генриетта Яновская, Лев Рубинштейн, Виктор Топоров, Иван Дыховичный, Павел Кузнецов, Эдуард Лимонов, Эдуард Джафаров, Дмитрий Галковский, Евгений Федоров), а на 1990-е с дистанционки 2020-х смотрят Юрий Сапрыкин, Полина Барскова, Мария Степанова.
Инициируются и новые проекты – Ельцин-центр объявил конкурс пьес о 1990-х под слоганом «Зачем я это помню?». Хороший вопрос, задам его сама себе, – действительно, зачем?
Вернусь к началу – изнутри 1990-х.
2
Все-таки настаиваю на «длинных 1990-х», начало которым положил 1986-й, а окончание – наступающий миллениум.
Я не только прожила это время, отделенное сейчас двумя десятилетиями, внутри него – я принимала самое непосредственное участие в формировании журнальных 1990-х и на протяжении этих десятилетий постоянно комментировала стремительно меняющуюся литературную и общественную реальность.
Но прежде надо определить – какого периода?
В 2021 году Европейский университет в Санкт-Петербурге выпустил двухтомник «Невосторженные размышления». Первый том составили интервью 1995–1996 годов, второй – интервью у тех же респондентов четверть века спустя, 2018 года. Оба тома открываются (после предисловия составителей) интервью с филологом и переводчиком Константином Азадовским. И на первый же вопрос – о влиянии событий 1991 года на его судьбу – Азадовский отвечает: «События 1991 года начались для меня гораздо раньше; их приближение ощущалось весьма определенно уже начиная с 1986 года».
Внутри этого периода уложились два цикла изменений – перестройка Горбачева и президентство Ельцина с чертой, проведенной первой чеченской войной. Это если говорить об обществе, государстве и политике. Что же касается литературы, то этот период предстает единым. Общие процессы продолжались все эти годы, и в первый период «…жили… иллюзиями и надеждами и очень надеялись, что будем успешными детьми наступающего времени»[165]. «…У меня впервые появилось ощущение, будто история движется по восходящей – происходит так называемый прогресс»[166]. Прогресс в жизни – и соответственно, в литературе, была такая эйфория.
А сначала был взрыв, распространивший одномоментно свои взрывные волны на многие литературные явления и институции, пересоздававший литературную реальность, – «непредсказуемость взрывных процессов» проанализировал Юрий Лотман в книге «Культура и взрыв», написанной «изнутри» тогда происходившего; эти идеи были высказаны им (и услышаны мною) на Всемирном конгрессе славистов в Хэрроугейте в 1990 году. Осколки стали укладываться в мозаику, противоречивое движение входило в бурлящее, но все же русло, объединившее литературу запрещенную, андеграунд и литературное зарубежье. Момент взрыва, развивает свою концепцию Лотман, стимулирует резкое возрастание информативности всей системы. Кривая развития перескакивает на более сложный путь. «Момент исчерпания взрыва – это поворотная точка процесса. Непредсказуемость заменяется в сознании наблюдателя закономерностью»[167].
Так и с литературой 1990-х. В результате «взрыва» кончилась власть официоза, произошли: отмена цензуры; смена языка и стиля; выход из запрета (запрещенных и утаенных текстов известных и неизвестных авторов метрополии, эмиграции, андеграунда); отмена литературной системы, разрушение старых и учреждение новых литературных институций. И еще многое другое, о чем не скажешь в одном тексте.
«Взрыв» совершили писатели – что характерно, мертвые, Гумилев и Платонов. «Для Бога мертвых нет», по слову Ахматовой. И для литературных богов, как оказалось, тоже.
Начало литературным 1990-м положил достопамятный 1986-й – многие, в том числе К. М. Азадовский, упоминают апрельский номер журнала «Огонек» с портретом Николая Гумилева на обложке и статьей о Гумилеве писательского функционера Владимира Карпова внутри. Напоминаю, что июнь – публикация повести Андрея Платонова в журнале «Знамя». Это была еще изуродованная редакторскими ножницами публикация, с предисловием Сергея Залыгина, секретаря СП СССР, в ближайшем будущем – главного редактора журнала «Новый мир», где он первым делом предпринял публикацию повести того же Платонова «Котлован» (1987). «Чевенгур» был опубликован в журнале «Дружба народов» (1988). Сложилось прямо по краткому рассказу Варлама Шаламова «По снегу», тоже тогда впервые для читателя открытому. Проза Платонова проложила путь не только к запретному и утаенному (за Платоновым открылся так называемый публикаторский бум), но и к современным текстам, близким стилевым сдвигам Платонова и пролагавшим (след в след) дорогу андеграунда.
Подчеркнуто стилевая свежесть присутствовала в публикациях на грани 1990-х. Рассказы Татьяны Толстой, повести Вячеслава Пьецуха, Владимира Маканина, Михаила Кураева были отмечены Андреем Синявским именно за «повышенное чувство художественной формы»[168], это произошло в 1988 году, в выступлении на одной из первых встреч писателей эмиграции и метрополии в Луизиане (тоже знак наступившего времени). Но главной и подавляющей в поэтике прозы, резко отграничившей 1990-е от предыдущего времени, стала так называемая чернуха.
Поэтику прозы 1970-х с несвободой высказывания и попыткой преодоления, обхода этой несвободы за счет художественного приема отличал эзопов язык, различные и порой изысканные способы ухода от бдительной цензуры («неконтролируемый подтекст», аллюзии, метафора, метонимия, гротеск). Все это осуществлялось через негласный договор с читателем, умеющим понимать между строк, ловить намеки, расшифровывать авторские сигналы и получать от этого дополнительное интеллектуальное удовольствие. Эту сложную систему взаимодействия «автор – текст – читатель» теперь взрывает сама возможность прямого высказывания – прямая речь и сопровождающее ее явление, чернуха.
Прямая речь вытеснила эзопов язык. Проза семантически открылась читателю, но при этом ее поэтика, конечно, лишилась узорчатой скрытности, выцвела, упростилась.
Приблизительная жанрово-стилистическая параллель тому, что получило название чернухи, – это физиологический очерк, жанровое открытие, отличившее от прочих «натуральную школу» в прозе середины XIX века. Правда, в длинных 1990-х жанры при чернухе состояли всякие: рассказ, повесть, роман; фикшн, фэкшн и нон-фикшн. Но чернушный нарратив оставался интеллигентским, несмотря на попытки авторов вписать себя в изображенную реальность в качестве «одного из своих», одного из персонажей: «Смиренное кладбище» и «Стройбат» Сергея Каледина, первое – с