Так называемая актуальная проза пока остается за чертой, отделяющей ее не только от мейнстрима (и даже от прозы Владимира Шарова или Михаила Шишкина, ломающей традицию, но на ее территории). Эта проза не присутствует ни в премиальных списках, ни в планах крупных издательств. Но она присутствует в общем литературном пейзаже; и хотя она не отвоевала себе тех позиций (фактически паритета), на которых существует актуальная поэзия, – у нее безусловно есть настоящее и будущее.
В анамнезе это проза, сверхудаленная от беллетризма, к которому упорно (с отдельными исключениями, еще больше подтверждающими «правило») склоняют литературу ежегодные крупные премиальные сюжеты, выстроенные так, чтобы побеждала проза с понятным (благородным) месседжем, ясная, внятная, «доступная бедным» – читателям, не обремененным литературным знанием и не заточенным на работу эстетической мысли; или книги, подкупающие читателя верной (благородной) тенденцией, просветительской информативностью. Эти книги льстят читателю при поглощении – и легко становятся бестселлерами – как очевидно в случае Гузели Яхиной. Дорогу эту проложили Дина Рубина, Марина Степнова, честь им и хвала за успех и многотиражность, но все же.
Здесь и Александр Стесин с благородством своего нон-фикшн о врачебной помощи в Африке или Нью-Йорке. Впрочем, все в порядке, не к чему придраться, как и в случае увенчанных теми же премиями биографических книг, составляющих серии теперь уже не только в «Молодой гвардии», но и в издательствах пореспектабельнее, почуявших, что здесь таятся притягательные для читателя магниты. Повторяю, не к чему придраться, единственное, чего они лишены, так это своего литературного языка. Вместо него – средняя (профессиональная, кто спорит) температура по больнице.
Завершая, отмечу еще раз многоукладность современной литературы, где эстетические разногласия временами переходят в холодную войну и даже объявление горячей. Но.
Наступило время смешанной техники, не хочу сказать – эклектики, – когда происходит не взаимоотказ, отчуждение, неприятие, а смешение литературных практик, традиций и ценностей в одном произведении. Воспользуюсь аналогией из области понятий музыкального театра. Напомню о спектакле «Смешанная техника» Музыкального театра оперы и балета имени Станиславского и Немировича-Данченко (опера Кузьмы Бодрова, режиссура Дмитрия Крымова). Задействовано все сразу – и опера, и драма, и кукольный театр, цирк, «иллюзион».
Гибридная техника проявляется в языках театра и кино – в поэтике актуализации классики, нового смещения в сторону аллюзийности и эзопова языка в том числе. (Не было такого никогда, и вот опять.) В «Борисе» Дмитрий Крымов буквально втаскивает в пространство спектакля не только артефакт-гробы исторических предков – но и подобострастное чиновничество (они же первые душители), и шиловско-никассафроновскую живопись, и советско-постсоветскую эстрадную песню, и гламурную кремлядь, сопрягая все это с оживающим средневековым вороньем.
Такую смешанную технику мы можем наблюдать и в работе с литературным языком (языками) у прозаиков, которых можно назвать современными. (Необязательно актуальными.) У тех, кто ставит перед собой литературную задачу. И решает ее с помощью выбора своей поэтики. Так просто – и так сложно.
Ну а дальнейшее покажет будущее.
2020
Когда погребают эпоху. Проза 1990-х и проза о 1990-х
1
Эпоха 1990-х, переломная-переходная в российской жизни и в русской литературе, пока не получила своего однозначного оценочного эпитета. Мозаичный ее портрет складывается из амбивалентных определений. Предугадать, какова идеологическая ориентация определяющего, бывает затруднительно, хотя само время на всем его продолжении было одним из самых идеологизированных в истории литературы и культуры – недаром именно тогда было отмечено «баррикадное мышление» в литературе[160]. Свой сбор с литературного поля 1990-х я назвала «Скрытый сюжет. Русская литература на переходе через век» (СПб., 2003). Переходный период затянулся. На него выпали драматичные события в истории страны – перестройка и гласность, Преображенская революция трех дней августа 1991-го, распад СССР, путч 3–4 октября 1993-го, две чеченские войны и досрочный уход Ельцина в отставку. Лава горячего десятилетия постепенно остывала в памяти общества. Остывала, но в непротиворечивую картину так и не оформилась. Для новых поколений события 1991-го и 1993-го сливаются воедино до неразличимости. По-прежнему расходятся в оценке те, кто называют 3–4 октября 1993 года «расстрелом Белого дома», с теми, кто считает эти дни остановленной попыткой государственного переворота.
Не так давно я искала, как пройти к одному из подъездов Белого дома, здания правительства РФ, и женский голос по телефону указал: пройдите с той стороны, где Белый дом бомбили. Поскольку я провела утро и день 3 октября 1993 года на площади перед зданием, свидетельствую: бомб точно не было.
Так что 1990-е в нашей «семиотически сложной стране» – по определению социолога и главного редактора журнала «Искусство кино» Даниила Дондурея[161] – постепенно переходят в разряд «легенд и мифов», хотя прозаик Андрей Дмитриев рядом, в той же дискуссии 2001 года, заметил: «Мы почти избавились от старых и новых мифов за минувшие десять лет, мы понемногу обретаем адекватное самосознание и способность к свободному от клише и заемных истин умственному усилию»[162]. Надо же, какими мы были оптимистами, даже не верится.
На страничке в соцсетях театрального критика Павла Руднева читаем: «…кошмарные 90-е, когда театр был на задворках всех интересов общества»[163]. И это о времени отмены цензуры, времени архивных публикаций, растущих до миллионов экземпляров тиражей периодических изданий. Свободы выбора для театральных проектов. Короче говоря, входа в запретный город русской культуры. Разноголосица в эпитетах сохраняется – и теперь уже становится предметом изучения: безумные («Colta» при объявлении первого фестиваля «Остров 90-х»), лихие (наиболее часто), суровые, голодные, полуголодные, бандитские, золотые, благословенные, легендарные, святые (эпитет Наины Ельциной на Красной площади во время презентации ее книги «Моя жизнь»), демократические, лихорадочные, криминальные, пестрые, разгульные, анархичные[164]. В поисках «определения неопределяемого» Дондурей заметил из того же 2001 года: «Все минувшее десятилетие наша интеллигенция не смогла справиться с адекватной интерпретацией реальности». Добавляет: и «моделированием будущего. А следовательно, с предложением обществу позитивной мифологии, призванной обеспечить процессы модернизации России». То есть на простом языке предложение «позитивной мифологии» есть предложение сказки с хорошим концом. Есть о чем задуматься – и сравнить с реальностью, которую мы получили за последующие 20 лет. Может, это действительно по вине интеллигенции, не предложившей обществу «русской мечты»? Но вернемся к 1990-м.
Каждое из определений имеет основание в действительности, имеет право на существование, но наиболее полезным для познания эпохи будет принять эту разноголосицу. Однако исходя из идеологической установки последних лет к «отмене 1990-х» и попыток силового возврата в СССР, отмены реальных достижений 1990-х – свободы слова, демократии, принятой тогда конституции, – в официальном дискурсе самым частым стал оценочный