Эта же мегаметафора будет, видоизменяясь, сопровождать движение сюжета отсылками к библейским историям – но вместо яблока новая Ева даст новому Адаму книгу – книгу писателя-эмигранта, и в изгнании сохранившего в своем творчестве родной язык, книгу, которая привела ее в этот будапештский райский сад. Именно этот писатель, чей прах нашел упокоение в далекой от Будапешта Калифорнии, появившись в романе, объединяет героев обручем метафоры (книги – яблока – рая).
Возникнув с первых слов в романе Андрея Дмитриева «Этот берег»[159], река Днепр вызывает в памяти читающего немедленную ассоциацию с абзацем из Гоголя («Чуден Днепр…»), который в школе обязывают учить наизусть. Днепр конкретный – Днепр литературный – Днепр метафизический, река смерти, хоронит двух мальчиков под осыпью берега. «Этот берег» становится мегаметафорой романа. «Отставной учитель с сорокалетним стажем» сбегает на Украину от доноса и преследований. А его ученицу, из-за встреч и бесед с которой началась его травля, кличут Капитанской дочкой. Метафора другого берега – метафора выбора возможностей, неустойчивости и тревоги.
Итак, проследив по отдельным книгам преображение метафоры путем ее реализации сквозь протяженное семантическое единство, сюжет, композицию, систему персонажей в мегаметафору, можно увидеть тенденцию к сопротивлению размывания жанровой формы романа. Прибегая к метафоре, заключим, что мегаметафора в современном романе – это не только скрепляющий обруч, но и вещество внутри обруча.
Вещество прозы.
2022
Смешанная техника. Заметки о языкомире современной словесности
…Потому что язык не набор инструментов, не словарь, не каталог стилистических средств и риторических приемов. Он – помещение, в котором ты можешь прожить всю жизнь, как в общаге или в своем доме, в глухой деревне или в большом городе.
Гасан Гусейнов
1
Эпиграф – цитата из статьи, продолжившей публикации в рубрике журнала «Знамя», с оттенком ностальгической самоиронии и отсылом к советским школьным учебникам литературы, названной редакцией «Родная речь». Со времен достопамятной дискуссии, продлившейся журнальный год и возникшей из ощущения языковой турбулентности, прошло немало лет, но тревога и битвы «за язык» не прошли, а только усилились. И битвы, которые, казалось, можно сравнить с политическими спорами свифтовских остроконечников и тупоконечников, порой переходят в войны гибридно-настоящие. Война за язык?
Язык – как повод для развязывания войны? Кому бы сказать в 2006-м – не поверили бы. А сегодня с понятной тревогой вслушиваемся в законы, указы, постановления о языке и их интерпретации. Подсчитываем в уме долю слов на русском в новогоднем приветствии президента Украины… Так что проблематика языка отчаянным образом политизировалась. Но я не о политике – я о литературе. Хотя у нас одно без другого не живет – и прошу меня заранее извинить, если все-таки придется прибегнуть к некоторым скрещениям.
Можно проследить изменение лексического состава – от поколения к поколению, от текста к тексту, – следуя течению времени. В начале 2000-х Гасан Гусейнов выпустил прорывную книгу «Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х»; среди его книг по теме – «Нулевые на кончике языка» (2012) и «Язык мой, wrack мой» (2018). Появилась книга Марины Королевой «Чисто по-русски» (2016). В 2016-м и 2018-м вышли «Словари перемен», составленные Мариной Вишневецкой, – здесь собраны слова и выражения, зацепившие актуальные проблемы новейшего времени. В Фейсбуке* существует группа «Слово года», инициированная философом-филологом Михаилом Эпштейном (кстати, та дискуссия в «Знамени» была открыта его статьей «Русский язык в сфере творческой филологии»): слова года добавляются в группе к обсуждению постоянно, в онлайн-режиме.
В книгах лингвистов и на сайтах представлены словарные гнезда вместе с примерами их употребления. И это далеко не всё. Дискуссия о языковых изменениях ведется постоянно – особенно важная в связи с той провокативностью, которую (ожидаемо в общественно-политических условиях) обрели споры вокруг языка как такового, включая язык государственный. Последним взрывом вокруг темы языка стало высказывание Гасана Гусейнова о клоачном русском на его странице в Фейсбуке*, сдетонировавшее как языковая бомба, мгновенно и воочию показавшее качество наших дискуссий – не только вокруг языка. Надо сказать, что качество таких «полемик» сильно испортила идеологическая обстановка. Я бы даже вспомнила строчку Иосифа Бродского о бывшей возлюбленной: «…и ‹…› чудовищно поглупела». Строчка, конечно, нехорошая, неэтичная, но своя правда высказана.
Что же касается именно литературного языка, то на протяжении 2006 года рубрика «Родная речь» (№ 1–12) завершилась круглым столом самих пациентов, то есть писателей. Статьи филологов Максима Кронгауза, Ирины Левонтиной, Гасана Гусейнова, Михаила Эпштейна, Светланы и Георгия Хазагеровых, Людмилы Зубовой дополнили краткие эссе Максима Амелина, Бориса Екимова, Олега Ермакова, Владислава Отрошенко, Олега Павлова, Светланы Кековой (заключительный круглый стол «Язык наш свободен…»).
В современной русской прозе язык (наряду с героиней – русской литературой, о чем сегодня не будем, отложим на потом; одним из памятных был сюжет «Генацида» Всеволода Бенигсена) стал… сюжетообразующим. Непосредственно «вокруг языка», его реформ и изменений разворачиваются сюжеты «Урока каллиграфии» Михаила Шишкина, романов «Логопед» Валерия Вотрина, «Пустырь» Анатолия Рясова. Сюжеты, порождающие для своей реализации «новые» – старые (устар.) языки или смешивающие временные слои языка, легли в основу романов Алексея Иванова и Евгения Водолазкина (работа со смешением русского и украинского в романе «Брисбен», в отличие от «Лавра» с его инкрустациями современного русского в средневековый, получилась тенденциозной, да и весь роман прихрамывает из-за идеологического задания, напрасно приданного сюжету автором). Как заметил по поводу актуализации и проблематизации культурно-речевой ситуации в эссе «Предисловие и послесловие» Алексей Иванов, «проблема устройства речи» – это проблема «устройства социума». Отсюда и его историческое языкотворчество под слоганом «Каждому периоду свой язык». Анатолий Рясов в эссе «Письмо языку» дает свое определение: «Перед нами дымящийся палимпсест, включающий в себя множество смысловых наслоений», и еще: «язык не закрытая структура, но и не творческий процесс человека, – это нечто, непрерывно творящее самого себя». «Язык – это способ существования ‹…› литературного сознания», – утверждает Михаил Шишкин. «Любая дорога со временем приходит в негодность», «дорога языка» зарастает «пустословием», а писатель творит свой «языкомир».
2
По отношению к языку, «непрерывно творящему», в современной словесности существует два подхода. Первый – следовать языку в его изменениях, работать с жаргонизмами и сленгом, фиксируя язык в наростах, в том числе злокачественных. Второй – игнорировать эти изменения как скоропортящиеся и скоропроходящие. Об этом тоже размышляет Михаил Шишкин, самодостаточно унесший с собой (и в себе) русский литературный язык, как он его понимает: «Язык улицы, телевизора, газет, сленг, мат – из этого я хотел уехать, еще находясь в России, но