В самом начале существования «небывалого» советского государства новая власть среди всех неотложных дел озаботилась списком деятелей, память о которых надо было увековечить, чтобы обозначить культурную политику большевиков. Одним из первых в списке стоял «архискверный», как мы помним по ленинскому определению, Достоевский. Задача была, видимо, такой: сформировать революционный канон – с декабристами и народовольцами, Чернышевским и Герценом. При помощи памятников, музеев и прочей монументальной пропаганды. Подозреваю, что Достоевский попал в список не как «архискверный писатель», а как петрашевец, которого собирались подвергнуть казни за политические убеждения. Позже его все-таки из канона выкинули, последнее собрание сочинений вышло в 1929-м, а следующее, обкорнанное – в конце 1950-х. Достоевского, и не до конца, с оговорками, вернула оттепель?
Полного Достоевского в канон вернул застой, 1970-е годы, тридцати с лишним томным, академическим собранием сочинений.
Впрочем, это лишь один из парадоксов истории включения-исключения в русский литературный канон.
От издательской практики до школьных и вузовских программ, от историко-литературных исследований до разных просветительских акций, проведения конференций, грандиозного отмечания юбилейных дат, киноэкранизаций, сформировавшийся к 1937 году (юбилей со дня смерти Пушкина стал тому очевидным свидетельством) и пополнявшийся новыми советскими классиками только с разрешения Сталина, советский канон определенно был жестким. Некоторые писатели, понимавшие, что канон означает постоянный контроль и видимость крупным планом, сами, добровольно, пытались уклониться от включения. Так, Борис Пастернак написал вождю благодарственное письмо (вождь поправил Бухарина, объявившего на Съезде советских писателей в 1934 году именно Пастернака первым поэтом эпохи) за то, что, по более позднему определению поэта, «не человек – деянье», живущий за Кремлевской стеной, заменил Пастернака на Маяковского.
Да, канон не был гибким. Но те, кто стоял рядом, близко к формированию канона, например в качестве направляющих – литературоведов, критиков, порой пытались закрепить в каноне не очень удобные для официоза фигуры и тексты, тем самым «поправить» канон, смягчить его. Шкловский сделал много для включения в канон Юрия Олеши уже в хрущевские времена – например, написал предисловие, в котором пытался втащить Олешу в каноническую компанию, призвав себе в поддержку Шекспира, Монтеня, Чехова, Льва Толстого, наконец, революционно представленного Маяковского: «Голос Маяковского, голос революции звучал над страной…» Собрал из обрывков, записок на краю стола книгу, составил и пересоставил ее, назвав «Ни дня без строчки», назвав ее здесь же, в предисловии к другой, «книгой первого воздуха»[125]. Но в канон-пантеон советских классиков первого ряда Олешу не пропустили. (Потом, уже в бесцензурные времена, пришлось книгу восстанавливать за счет «Шкловских» купюр. И дать ей другое название – «Книга прощания».)
История с изданием синего томика Осипа Мандельштама в 1975 году тоже заслуживает отдельного исследования – о том, как поэта «втаскивали» в канон. Это была целая операция. Предисловие, заказанное Лидии Гинзбург, что само по себе свидетельствовало о смелом замысле редакции «Библиотеки поэта», на эту цель не сработало, – пришлось перезаказывать предисловие понятливому А. Л. Дымшицу.
3
Хотя до отмены цензуры (1990) оставалось еще четыре года, со второй половины 1980-х, одновременно со «взрывом» и последовавшим обвалом, началась крупнейшая кампания по пересмотру.
Помню, что еще на встрече литературной эмиграции и метрополии в музейном комплексе «Луизиана» под Копенгагеном, 2–4 марта 1988 года, об этом заговорили Андрей Синявский, Галина Белая. «Критикам и литературоведам предстоит сейчас колоссальная работа: толпы теней и талантов, вернувшихся в русскую литературу, обязывают пересмотреть все, переписать историю в связи с открывшейся и каждый день открывающейся правдой» (Ефим Эткинд). Эта тема стала одной из самых острых – и была подхвачена так или иначе, в репликах по ходу – Василием Аксеновым, Анатолием Гладилиным, Львом Копелевым, и датские слависты включились. Дружный вывод: надо создавать новую, принципиально новую историю русской литературы, с пересмотром канона, с включением андеграунда и эмиграции.
Но вот и выдающихся современников, и канон каждый из участников видел по-своему.
Тот же Аксенов сосредоточился на прозе писателей-эмигрантов. Романиста-эмигранта он определил «своего рода амфибией: у него работают не только легкие, но и жабры» – и назвал по порядку Сергея Юрьенена, Михаила Федотова (?), Дмитрия Савицкого, Феликса Розинера, Зиновия Зиника, Давида Маркиша, Л. Итцелева (?), В. Агафонова, А. Суслова, Эфраима Севелу, Эдуарда Тополя. Горенштейна вообще не упомянул. Довлатова – последним, как прозаика «наиболее модного в Америке “минималистического направления”». Лицом к лицу и т. д. У Аксенова – своя номенклатура.
4
Процесс детоксикации литературы пошел еще раньше. Процесс пересмотра уже был запущен. В литературном сообществе резко менялись ракурсы восприятия.
Для начала процесса нужен был триггер. Тот самый камень, который вызовет обвал. Им оказался давно ушедший из жизни писатель – Андрей Платонов.
Его именем начался скандал конца 1960-х – когда по поводу вышедшего издания Платонова состоялась встреча в ЦДЛ.
Строгий выговор по партийной линии, заменивший исключение, – приговор Юрию Карякину за устное выступление.
Прошло еще 20 лет.
В № 6 за 1986 год журнал «Знамя» напечатал повесть Платонова «Ювенильное море». Этой датой и этим выпуском можно точно обозначить начало обвала. (Есть точка зрения, что первый резкий ветер подул – в связи с юбилеем Николая Гумилева – со страниц апрельского «Огонька» с жуковским портретом Ленина на обложке, – это так, но популярный и сыгравший важную историческую роль журнал представлял собой общественно-политический еженедельник, а не литературное издание, как «Знамя». Поэтому фактом литературным следует, как мне представляется, считать все-таки публикацию Платонова. Впрочем, и то и другое – непосредственное и крупнейшее влияние «мертвых писателей».)
Весь номер «Знамени» – исторический, не совсем обычный. Если взглянуть на выходные данные, можно отметить отсутствие имени главного редактора. Редколлегия, отделы, даты, тираж, типография обозначены как обычно, а позиции главного редактора нет. Это был исторический момент в жизни журнала, который мог бы этим отметить своеобразный юбилей – 55 лет со дня учреждения как ЛОКАФ, что значит: литературный орган Красной Армии и флота. И – исторический момент в жизни литературы.
Маленькое предисловие к публикации написал «живой классик» стремительно уходящей в прошлое советской литературы Сергей Залыгин. Через месяц он и Григорий Бакланов (тоже «живой классик» – лейтенантской военной прозы) были назначены лично М. С. Горбачевым главными редакторами журналов «Новый мир» и «Знамя». И первым, что предпринял Залыгин в качестве нового главного редактора, была тоже публикация из архива Платонова – повесть «Котлован».
Публикации наследия Андрея Платонова, писателя во всех смыслах неудобного, хотя лично и не репрессированного (его не печатали – но книги выходили за рубежом, к американскому изданию «Котлована» предисловие написал Иосиф Бродский), резко изменили литературную погоду. Это был знак. Значит,