Но это совсем не «новый реализм», вообще не реализм.
Без сюжета? Без героя? Нет, не так: сюжетом здесь является повторяемое 12 раз, по числу календарных месяцев, вглядывание в предмет (город), а героев – два: вглядывающийся и вглядываемое.
В самом финале цепь вглядываний завершается кодой, комментированной повествователем автоцитатой из предисловия-начала. «Можно сказать, – что цели, поставленные в самом начале, достигнуты», «город вошел в печенки». Но не только в печенки.
«Надо назвать вещи своими именами. Удалось полюбить этот, прямо скажем, не самый веселый и красивый город на Земле, потому что… (дальше – пустая мотивировка, на мой взгляд, не имеющая значения, в отличие от следующего. – Н. И.)… Да, удалось полюбить этот город. И описать его.
Надо как-нибудь так сделать, чтобы больше сюда не приезжать».
Если бы этой финальной точки не было, – то и все повествование оказалось бы «пирожком ни с чем». Задача – задачей, а смысла-то…
В противоречивости финальной эмоции и таится смысл.
Тексту предпослан эпиграф из Данилы Давыдова – «я знаю есть город / он совсем никакой». Прозаик поэту ответил повествованием, избегнувшим архитектонических штампов, но стоящим на штампах языковых. Преодолевающим распространенные литературные модели.
Любопытно проследить разницу эстетических решений, когда перед автором стоит одна – или сходная – содержательная задача.
Бывает и такое.
Причем – среди профессиональных литераторов.
Мы имеем возможность проследить литературные решения одной поставленной задачи.
Например, журнал «Сноб» представляет к 175-летию железных дорог России рассказы под общей шапкой «Ночные поезда».
А решают задачку Татьяна Толстая («За проезд!») и Александр Кабаков («Ночь пути»).
Разница между авторами – отчетливая, хоть на спецсеминаре по современной прозе преподавай.
Татьяна Толстая подтверждает свою репутацию автора высокого барокко: рассказ закручен на словах, цитатах, микроцитатах, включении великой русской литературы – читая, жалеешь о том, что она редко пишет. (Где роман? А ведь был показан увесистый кусок в одном из литномеров того же «Сноба».) Вот что делает – стилистически – Толстая: то, на чем строит целое повествование Данилов, она употребляет для разгона, въезжая в интонацию, в первых четырех абзацах, которые начинаются однотипно императивами: «Одичать: покинуть… купить…», «Войти…», «Привезти из города…», «Ждать зимы, чтобы уснули медведи…» И этого достаточно – после вводного императива абзац ветвится, как дерево, синтаксически и интонационно.
После лексически выразительных перечислений, ровными лентами перевязывающих весь рассказ («Деревни в снегах: Дремуха, Бабошино, Кафтинский городок…», «Нижний Перелесок, Кривое Колено. Мужилово. Малое Бабье. Большое Бабье» и т. д.), появляется «мы». И это «мы» уже не исчезает: мы «обмазали печку глиной», «выходим из ночных снегов», «нюхаем шпалы и уходим», «знаем, как пахнет север и как – восток». Затем наступает время окликающего русскую поэзию второго лица («Вздрогнешь и очнешься»), вот уж близко – и первого, но с сослагательным наклонением («Если бы я была там, в сугробах»); опять поэтика (и поэзия) перечислений, теперь уже категорий пассажиров; стихи: Георгий Иванов, Тютчев, Лермонтов, Блок; подслушанные («Еду я») диалоги. И – в финале опять императив: «Войти… Остаться тут навсегда. Одичать. Стать темнотой».
Толстая резко отлична от своих литературных современников – ее стилистическое клеймо есть лексическая и синтаксическая избыточность. (При этом – изображая бедное.)
Александр Кабаков тоже пропускает предложенную тему сквозь свой стилевой фильтр. Этот фильтр совсем другой – романтический. Элегия. Изображая утраченное. «Я служил тогда старшим литсотрудником» – здесь должна быть стилистически точка, а у Кабакова – тире; его чуткое стилистическое ухо обязательно требует паузы! Вот из этого и «делается», кстати, проза. «Сидел я однажды часа в четыре душного летнего дня…» Словесный жест в сторону «коллеги» по «Гудку» М. Булгакова. А дальше следует сюжетная завязка: «Но тут открылась дверь, и вошел незнакомый человек». Он, конечно, расскажет – или даже напишет – свою историю, и будет рассказ в рассказе, повествование в повествовании, и разочарованный «я» обретет новое знание о любви. Тем более – что (тут автор дает отсылку к Достоевскому, «Униженным и оскорбленным»): «Был я в те времена полон фантазий, начиная сочинять свою первую повесть, весьма романтическую, и тут мне померещилась какая-то темная история…» История оказывается не темной, а романтической. Именно. И «безутешный автор», и я-повествователь сливаются в прямо высказанном – авторском! – кредо: «…любовь до сих пор правит миром, это вы меня не переубедите, хоть все население после каких-нибудь выборов на демонстрацию выйдет…»
Но дело даже не в том, что Толстая – литературное барокко, а Кабаков – поздний романтик. Дело не в том, куда и как их можно приписать, – дело в обязательном наличии авторского стилистического клейма.
Главная тема летнего сборника «Сноба» – насквозь ночь, и связанная с ж/д, и нет, просто ночь, «голоса в темноте». Александр Терехов, Денис Гуцко, Андрей Геласимов, Андрей Рубанов – каждый пишет специальный рассказ. «Время ночь», прямо-таки по Петрушевской! В переносном смысле, конечно, – никто буквально знаменитую повесть Петрушевской (минус-«Букер» способствовал и до сих пор способствует ее славе) не продолжает.
И каждый в рассказе – яснее, чем в романе, – реализует через установленную рамку свой стиль, свою манеру. Ночь ночью, а выбор-то у каждого свой, и каждый на небольшом пространстве рассказа ближе к себе самому, чем в объеме «большой книги», где набор: мужчина-мачо, обязанности, связанные с насилием; женщина, ребенок, семья.
Тот же набор на пространстве рассказа у Терехова действует точнее, чем в романе «Каменный мост», где соитий-отвращений слишком много, агрессии много, персонажей много, страниц слишком много, а единого стержня нет, прекрасная по сути (и в замысле) книга расползается повторениями пройденного.
В экспрессивной сжатости, в концентрации рождается цельность. Ночь, обыск, арест, крик чужого ребенка рифмуются с домом, семьей, криком ребенка своего. «Там живут людоеды» – последняя фраза. Чуть поверну: «так живут людоеды».
Где ночь – там и незнакомая женщина: посреди ночи, посреди рассказа; у экспрессиониста Терехова, у Гуцко; но там, где у Терехова концентрация смысла пробивается через задыхающийся, разветвленный синтаксис, у Гуцко описательные подробности – избыточные, тормозящие действие. Скажете – характер? А стиль – это человек, то есть автор. Характер авторского письма в заданных обстоятельствах.
И все-таки…
И все-таки, читая «снобские» рассказы и эссе, сочиненные не то чтобы по заказу, но «по вызову» (выполняя определенную задачу), видишь: автор разложил перед собою свои литературные инструменты и с удовольствием и даже азартом их использует (вспоминая или совсем забыв о причитающемся за выполнение тематического заказа гонораре – бог знает, удовольствие он получает от самого выполнения, от мастерства в самом прямом смысле этого слова; как краснодеревщик получает удовольствие от ремесла, реставрируя какое-нибудь антикварное трюмо или изготавливая по заказу ломберный стол).
…если литературная задача есть внутренняя авторская необходимость?
Самостоятельно ставя и решая литературную задачу (преодоления стереотипного и повсеместно обихоженного литературного языка), строит повествование