Обратившись – спустя 10 лет – к событиям 1993-го, Маканин выбирает свой ракурс изображения. Ни слова о том, кто прав или виноват, никаких оценок, никакого политического выбора и общественно-политического смысла. Только физиология, только подавленная или проявленная сексуальность, только слабость (импотенция) или «мужская сила», которой отдается женщина.
В решающую ночь штурма (октябрь 1993-го) «неадекватный» герой фактически теряет разум, но обретает почти звериную силу; в «победившей демократии» и на «рынке» он (вместе с другими, ему подобными) может только облизываться и вожделеть тому, чем другие – на его глазах – могут, попирая все мыслимые «правила», открыто пользоваться («Долгожители»); но сами победившие «демократы» бессильны (бессмысленный демократический деятель – по репликам «муж», – напившись, не может подняться на второй этаж своей роскошной дачи – к жене, которая в это время, почти не скрывая, занимается блудом), неумны и пьяно-доверчивы («Могли ли демократы написать гимн…». – «Новый мир», № 10).
Маканин опубликовал в 2003 году прозу, носящую явный политический характер – при всей ее внешней обманчивой физиологичности. Через тело, через телесность (вожделение, совокупление, импотенция, насилие, наслаждение) он пишет о власти – о борьбе за власть, адекватной схватке за тело. Или саркастически смеется над потерей этой власти демократами – при всей видимости сохранения status quo. Маканин «запускает» гротескный проект в своей новой псевдотрадиционной прозе – только при помощи гротеска он может изобразить своих ночных (при лунном свете) персонажей. Маканин сохраняет внешнюю пленку традиционного правдоподобия – чтобы прорваться сквозь нее подобно гротескам своего ровесника, художника-нонконформиста Владимира Янкилевского (с его бы офортами Маканина и издавать – см. серию «Мутанты». – «Еженедельный журнал», 2003, № 45).
В речи, произнесенной на открытии Франкфуртской ярмарки (в качестве главного лица литературного праздника), Маканин туманно рассуждал о русском романе, проводя центральную линию раздевания (и, разумеется, sapienti sat – разоблачения) героя, срывания одежд чуть ли не от пушкинского «Евгения Онегина». Хотя в своем выступлении Маканин ни звуком не обмолвился о своей новой книге, распечатываемой с осени-2002 «Новым миром», а закончил на «Андеграунде», я полагаю, что последний по времени реализации замысел повлиял на эту концепцию, многим показавшуюся неадекватной самому русскому роману в его историческом развитии и перспективе. Последний цикл Маканина вряд ли сложится в роман – но и «Вишневый сад», который он поминает во франкфуртской речи, тем более не роман. Оглядчивый в речах, расчетливый в прозе, Маканин говорил о своем понимании русской литературы как чувствилища русской жизни; вот откуда избранная им в качестве главной линия развития. Так вот: раздевание-разоблачение вплоть до последнего обнажения – это и есть центральный стержень этой почти скабрезной прозы, сколоченной в несвойственной Маканину манере – грубо и наспех; задача автора вызвать шок, пересорочить Сорокина и перепелевить Пелевина.
Как этот слоган звучал на выборах? Голосуй сердцем? А у Маканина – сокрушительное – Критикуй телом!
В романе В. Сорокина «Лед» (намеренно вызывающего у иного реципиента рвотный рефлекс), романа, которым остались не очень довольны – по причине его неэкстремальноти – его фанаты, метафора слогана «голосуй сердцем» развернута в сюжет: персонажи, которых бьют кувалдой в грудь, либо отзываются сердцем, либо молчат (отсюда – выбор и отбор для дальнейшего). Сорокин тоже решает художественную задачу через телесное, в данном случае – через телесный «верх», а не «низ», в отличие от многих предыдущих своих текстов; Маканин решает свою задачу через телесный «низ»: именно пол и эрос (привет Фрейду) определяют поведение человека – не только отношения между отдельными особями, но и общественное политическое поведение, поведение всегда интригующих Маканина масс. Человек обнаженный и восставший член общества Маканиным сближаются до неразличения: та же похоть-страсть, та же потеря разума, та же неадекватность.
Голый человек – предел «раздевания», конец романа: так, по крайней мере, получается по Маканину, если приложить концепцию его франкфуртской речи к его прозе-2003. Голый человек – либо сам берет, либо его берут. Подчиняют. Используют.
Метафора (вполне прозрачная) насилия воплощается через телесное и у Пелевина: его Степан вынужденно удовлетворяет сексуальные извращения, но и его самого в конце концов «опускают». Мир источает насилие – особенно так называемый деловой, денежный или политический мир. И Маканин, и Сорокин, и Пелевин описывают это через агрессию против тела.
Другое дело, что, в отличие от гуманистической традиции, они никакой оценки этой агрессии не дают. Для прозаиков Маканина, Сорокина, Пелевина – присоединю к ним А. Волоса с «Маскавской Меккой», Елизарова с Pasternak, Вяч. Рыбакова с «На следующий год в Москве» – эта агрессия есть норма изображаемого мира, а не их художественной реальности. Вторжение агрессивности здесь закономерно, даже обыкновенно, входит в привычный образ жизни. В этом приходится жить, делать свои дела – соучаствовать в агрессии. Как Степан Михайлов в «ДПП (nn)» соучаствует в обмане и присутствует при убийствах. Как человек обыкновенный, простой банковский клерк, каких тысячи, в «[Голово]ломке» Гарроса – Евдокимова механистично совершает целый ряд чудовищных убийств. Как у Михаила Елизарова в романе Pasternak кровавые ошметки тел выстилают поэтические образы и строки Бориса Пастернака, «растерзанного», «искаженного», «изнасилованного», по идее автора, либерально-опустошающей интерпретацией.
На обложке романа Елизарова, выпущенного все тем же провокативным издательством Ad Marginem (оформление принадлежит одному из лучших современных художников книги Андрею Бондаренко) изображен молодой Борис Пастернак, стилизованный под образ молодого Спасителя – и за колючей проволокой (фон при этом выполнен в наркотически-кислотных тонах). Обложка вопиет о том, что сделали с Пастернаком его почитатели. Превратили в икону, в чуть ли не святого (как, впрочем, и Мандельштама, и Ахматову, и Цветаеву – добавлю от себя).
Итак, борьба с мифом.
Но как?
На самом деле – если и через какую-либо систему, то через систему подражаний тем, кто раньше Елизарова вышел на литплощадку со скандальным романом.
5
Небольшое отступление.
Игорь П. Смирнов в статье «Почему в России нет бестселлерных романов» («Критическая масса», 2003, № 2) высказал ряд соображений по поводу отличий так называемого сенсационного романа, романа-скандала от романа-бестселлера.
Сенсационный роман вдвигается в читательское сознание как нечто «невиданное»; он является «непредсказуемым» художественным событием; по воздействию на читательскую среду – это текст «шокирующий»; средство воздействия романа-скандала – демонстрация «отвратительного и низкого»; и наконец, «тот, кто провоцирует и возмущает социолитературную сферу, перевоплощается в авторитетное лицо, в законодателя моды постольку, поскольку он не подчиняет себя своему дискурсу. А берет верх над ним».
Если рассматривать с этой позиции прозу 2003 года, то она выглядит как ряд заявленных претензий на обретение авторитетности – через шок.
В этом ряду находится и пытается расположиться Елизаров – роман-сенсация отличен от романа-бестселлера, который