В середине 1990-х «правые» интеллектуалы, иронически, при помощи стеба используя советский бренд, невольно (я так, по крайней мере, предполагаю. Если бы вольно – совсем печально обстояли бы дела) способствовали его оживлению. Шутили-шутили – и дошутились, как неразумные дети, смехом-смехом, но вызвавшие монстра из небытия. Направление их деятельности парадоксально совпало с отчаянной (и очень даже серьезной) попыткой удержать советскую идеологию (и соответственно стилистику) со стороны «левых» партий. Чтобы нагляднее: КПРФ и ей социально близкие собирали своих вокруг памятника Ленину, а отрывающиеся художники и дизайнеры использовали тот же памятник – в «Итогах» и др. – как фишку для рекламы. Линия магазинов по продаже качественной косметики «Арбат Престиж» летом 2002-го выставила в витринах увеличенные черно-белые фотографии монументов, изображающих мускулистые торсы советских спортсменов. Чтобы ощутить разницу (и почувствовать нашу небрезгливость), представим себе на мгновение аналогичную ситуацию в Германии: представим, что в рекламных целях косметическая компания Wella использует «здоровое тело» скульптурных памятников фашистской эпохи. Несмотря на то, что немецкий фашизм просуществовал во времени в несколько раз меньше, чем отечественный тоталитаризм, вряд ли бы немецкие дизайнеры не то чтобы в этом поучаствовали – промолчали бы!
Актуальность не только не спадает: советская эстетика открыто используется как модель для создания новой государственной эстетики, имплантируется в ткани новой России. Жизнеспособное соединяется с тем, что прикинулось омертвевшим. А ведь ничего случайного – эстетически – не бывает: не только расхождения (Абрам Терц – Андрей Синявский), но и схождения с властью.
Полезно не только смотреть – полезно рассматривать.
2
Количество праздничных (вернее, выходных) дней, по сравнению с советским временем, увеличилось – к советским неотмененным, чаще всего топорно переименованным праздникам добавились новые или старые (церковные). Так, ко Дню России (12 июня) в этом году добавилась еще и Троица, и народ гулял аж целых четыре дня, при этом на вопрос о сути государственного праздника (принятие Декларации о суверенитете России) почти никто из опрашиваемых социологами ответить правильно не мог. Да и как ответить, если декларацию принимали еще в России советской и социалистической? А нынешняя Россия, по всем понятиям, совсем другая – капиталистическая? Потому расплывается, теряется в определении и само содержание, смысл праздника. А ведь в России советской это уже проходили. И поэты в оживляже советского через церковное – великий Пастернак, например, – тоже поучаствовали.
Для того чтобы учрежденный, назначенный властью праздник стал настоящим, ему необходимо мифологическое основание. А здесь мифологического основания нет, отсылки к декларации – зыбкие, напоминание об отторжении России на самом деле травмирует как очередное болезненное напоминание о распаде СССР, инициированном, получается, Россией. При ностальгических настроениях, педалируемых не только «левыми» партиями и движениями, праздник играет против своего знака.
А как он был устроен?
Как праздник для элиты, вышедшей на Красную площадь посмотреть спортивно-этнографическое представление.
Зрелище для населения включало в себя и Путина со товарищи, и красноплощадный танцпол.
Мавзолей был задрапирован огромным как бы развевающимся гипсокартонным полотнищем на металлокаркасе; на трибунах расположились лучшие люди, от артистов до депутатов; в самом первом ряду сидели президент и члены правительства; а перед ними плясали зажигательный – типа латиноамериканского – танец девушки в синем (и в синих париках). Под суперсоветскую песню «Широка страна моя родная» (вот оно, радующее государственное сердце министра культуры мирное сосуществование эстетик[90]) по брусчатке пошли ряженые представители губерний в своих исторических или национальных костюмах, как на празднование 300-летия дома Романовых; перед президентом останавливались, поворачивались лицом и кланялись в пояс, только маскарадный Петр I вместо поясного поклона с достоинством кивнул Путину. Каюсь, не увидела, ответил ли президент.
Лебедев-Кумач и Петр I, чукчи и эвенки в унтах, вскакивающий с места на трибуне от волнения при виде ряженых земляков губернатор и занявший в сердцах читателей место Пикуля Эдвард Радзинский, шествующий с трибун на торжественный обед в Кремль мимо беломраморного бюста Сталина, свысока и как бы из вечности презрительно взирающего на мимолетного своего жизнеописателя – вот мгновенная «картинка», выхваченная из телерепортажей праздничного дня. Патриотически трехцветный салют, бурый дым, которым густо заволокло Красную площадь, треугольник истребителей… Что-то из этого почти булгаковского (см. главу «Варьете» из любимого романа) набора кажется только на первый взгляд ностальгическим рудиментом советского прошлого. Но это не бессмысленно-сентиментальные рудименты, а элементы, из которых новыми политтехнологами «собирается» новенькая национальная идея.
Процесс ее внедрения – хотя и не очень быстрый, но целенаправленный. Интеллектуалы, вне зависимости от своей партийности, в этом процессе задействованы – с полного своего согласия.
Если национальная идея на протяжении лет никак не вытанцовывается, не изобретается (содержательно), то она форматируется (декоративно), чему в подтверждение – выступление известного политолога в тот же день, 12 июня, в праздничных вечерних «Вестях».
Он не отрицал, что все происходившее на Красной площади разыграно по определенному сценарию включения прошлого в настоящее: стилизованные военные мундиры (под начало XIX века) рядом с атрибутикой советской (да и Красной) армии: все это наша история. А раз наша – значит, только со знаком «плюс». Приятия. Прошу еще раз простить мне аналогии с нацистским прошлым Германии, но это все равно как если бы на современном главном национальном празднике Германии часть участников парада надела бы форму СС.
Потому что все это наша история…
Однако нацистское прошлое Германии – нацистским прошлым, а то, что касается прошлого социалистической Германии, ГДР, способно, оказывается, вызывать вполне аналогичную нашему ностальящему реакцию: «Журналисты назвали этот феномен “остальгия”, соединив привычную ностальгию с Востоком (ост). Чем дальше уходит в прошлое ГДР, тем сентиментальнее воспоминание о ней. Забыты (как быстро! – Н. И.) скука, бедность и бдительное око штази, вспоминаются соседи по даче, барды и посиделки с друзьями на кухне. В общем, почти как в России»[91]. Открыты магазины, успешно торгующие продуктами «со знакомыми и надежными этикетками рабочего государства» (например, знаменитым шампанским «Красная Шапочка»). Остальгия побеждает и в кино: успех фильма Go Trabi Go (траби – имя уменьшительное для «трабанта», народного автомобиля ГДР), рекорды посещаемости побиты фильмом «Гуд-бай, Ленин!» – история больной матери и верного сына, который устраивает ей «ГДР на дому» (сюжет, подобный сюжету повести Ольги Славниковой «Бессмертный»). Откуда растет ностальгия?
Современная русская писательница, живущая вот уже десятилетие в Англии, ностальгически вспоминает жизнь в СССР как вполне удачную даже и в материальном отношении: «…в Москве, правду сказать, мы отнюдь не голодали: Союз писателей исправно снабжал своих членов “талонами”, по которым можно было набить “потребительскую корзину” всем необходимым для выживания. И, к слову сказать, баночка черной осетровой икры, не говоря о красной лососевой, была основой такого продуктового набора. И стоила сущие ну не