Для Алениной могилы еще днем присмотрели две рядом стоящие березки с крепкими стволами и ветвями. Здесь, наверху, и будет лежать лучница, вечно глядеть в небо, отправлять в него стрелы, что положили ей на грудь. «Хорошее место, хорошие деревья, добрые похороны. Вспорхнет оттуда Алена-ава, как бабочка» – так все потом скажут[93].
Когда они дошли до березок, от солнца над горизонтом осталась лишь малая горбушка. Девушки встали в свадебный хоровод, и в нем тоже было больше горя, чем в заломленных руках. Варю сначала не приняли, но она сказала, что этот хоровод – для Алены, и заплакала. Тогда круг разомкнулся, и девушки подхватили ее.
Куйгорож поднял на деревья гроб с Аленой, закрепил для верности полотнами. Когда крышка легла сверху, женщины сорвались на плач. Под деревьями поставили корзины с пшеницей – дорогой дар. Видно, от Сабая. Грустно ему будет теперь ходить в ночной дозор, да и лучница такая нескоро здесь появится…
Как исчезла Варя, Куйгорож не заметил. Убежала давать согласие подлой лесной ведьме, пока он не смотрел. Любовь и трусость иногда ходят рука об руку. И в этом оказалось куда больше горя, чем совозмей мог себе представить.
Варя
Она бежала без разбора, лишь бы прочь от дерева с мертвой невестой, в которой Варя вольно и невольно видела саму себя. Умереть внутри, запереть в себе чувства, как в колоде, ради жизни – только жизнь ли это? Глядеть наружу через маленькое окошко и надеяться, что в него попадет луч солнца…
И все равно жить ужасно хотелось, пусть в чужом мире, среди полузверей. Не так ли раньше уходили невесты в другие семьи? Не потому ли и причитали, как на похоронах, так надрывно прощались? Не зря Вирява предложила невестину смерть вместо настоящей. Она знала, о чем говорила.
Варя запнулась о корень и растянулась во весь рост. Сердце стучало в ушах, призывая мчаться дальше. Да разве убежишь от собственного решения?
Она встала, дошла до мшистого пригорка и присела перевести дыхание.
– Пришла? – раздалось над ее головой почти с насмешкой.
Варя подняла глаза.
Вирява стояла прямо над ней, макушкой вровень с древесными кронами. То, что Варя приняла за пригорок, было Вирявиной ногой в замшелом лапте. Чуть двинет – и раздавит, как букашку. Варя отскочила в сторону.
– Что молчишь? Решила? – зазвенел в вышине Вирявин голос.
– Да, – едва шепнула Варя, но Лесная хозяйка услышала.
Вирява изогнула длинную шею, склонилась к самой земле так, что вокруг затрещали деревья. Напротив Вари загорелись два громадных зеленых глаза.
– И что же? – Варю обдало горячим дыханием Вирявы.
– Я выйду замуж за медведя, только…
– Только что? – Вирявины глаза сверкнули малахитовым пламенем.
– …только дай нам с Куйгорожем до утра времени – попрощаться.
– Ух и дерзкая ты девка! Так бы и придавила тебя сейчас, если б не мое собственное слово! – Вирява распрямила спину и снова стала вровень с верхушками деревьев. – Ладно. Есть у меня перед Куйгорожем долг – будем считать, что он теперь оплачен.
Куйгорож
Куйгорож и Сергей остались у края леса одни. Все ушли на поминки. Сергей все смотрел в темноту, точно мог в ней что-то увидеть. Солнце давно село, и лес наполнился ночными шорохами и перекликами.
– Она еще вернется? Не сразу же ее заберут? – спросил Сергей.
– Тебе она тоже нравится, да? – ответил вопросом на вопрос Куйгорож.
– Какая теперь разница…
Куйгорож пустил в воздух несколько искр. Распалить огонь как следует не получалось. Всего себя выжег днем. Но на маленький костерок хватило.
– Это все из-за Вардиной выходки. Ну, из-за того, как она с тобой… Тебе кажется, Сергей.
– Может, и так… Не слышишь ее? Она же умеет тебя звать на расстоянии, да?
– Когда как. Сейчас не слышу.
– А ты прислушайся. Ночь. Мало ли что там.
– Пусть ее теперь медведь слушает.
– Размазня.
– Чего? – Куйгорож вскочил, сжал кулаки.
– Размазня, говорю, – спокойно повторил Сергей и тоже встал. – А я было подумал, что ты настоящий мужик. Пошел я, ладно.
Куйгорож проводил Сергея взглядом.
Так ему, совозмею слабому, так! Наотмашь.
Куйгорож затушил огонь и направился обратно в лес. Он и правда не слышал и не чуял Варю, и это даже доставляло ему какое-то странное удовлетворение. Теперь же ему стало стыдно.
В уголке сознания что-то шевельнулось. Светлый блик, искра, полушепот. Он ухватился за них, потянул на себя. Искорка остановилась, поколебалась и двинулась дальше в темноту. Варя шла не к деревне, а в самую чащу, где ее мог подстерегать кто угодно. Куйгорож окликнул ее, дернул, и искорка повернула вспять. Куйгорож побежал. Искорка ринулась ему навстречу.
– Варя-я-я! – закричал он на весь лес.
Искорка стала больше и ярче, будто кто-то дунул на тлеющий трут.
– Ва-ря! – заухала в вышине сова, передавая имя вперед.
– Варя-я-я… – прошипел уж с желтой шапочкой и понес дальше.
Из искры вспыхнуло пламя и приняло очертания девичьей фигуры.
Вскоре он почувствовал ее – крапивный запах горя, тоски, терпкой соли… Куйгорож уже видел ее, тоненькую, маленькую, растрепанную, ничего не разбирающую в темноте своими слабыми человеческими глазами, брошенную им в лесной чаще. Разве так поступает Куйгорож? Разве так поступает мужчина? Разве обида может двигать любящим сердцем?
…Они схлестнулись в березняке, где Варин панар сливался со светлыми стволами молодых деревьев. Обнялись, прижались друг к другу, нашли друг друга жадными, солеными губами, собрали ими друг с друга всю крапиву, гарь черной деревни, липовую гробовую пыль, лесной прелый запах…
– Ради вас, ради Танечки, чтоб живы, все чтоб живы были, – повторяла Варя, подставляя лицо под губы Куйгорожа, – чтоб никого больше… в колоду не класть, не прорубать окно, чтоб никому не надо было… в Тоначи платить земными монетами…
– Прикажи, Варя, прикажи, – прошептал Куйгорож, изнемогая.
– Только ночь у нас одна с тобой, только одна…
– Пусть одна, но наша, пусть будет хотя бы она, прикажи, при-ка-жи…
И она приказала.
Глава 16. Просветление
Люкшава
Кудонь кирди
Кудонь юртава, матушка,
Кудонь кирди
Кевень-шочконь паз, корминець,
Иля тандадт
Монь шумнэдень-криккедень:
Мон истя думинь
Бояравакс чис кукордомо,
Мон истя думинь
Оляксчистэнь явомо[94].
Варай послушно повторяла за Люкшавой. Пела пришлая чисто, редкие слова звучали у нее с русским выговором. Где-то в глубине ее памяти, знать, все еще жил эрзянский, и теперь язык проснулся, поднялся на поверхность, на зов печальных песен. Видно было, как сами по себе вспоминаются Варай забытые слова, как губы осторожно пробуют их на вкус, а потом приноравливаются.
Она вернулась под утро тихая, бледная, только глаза горели темным, точно горячечным огнем. Люкшава догадывалась, что произошло между ней и Куйгорожем, но не смела ни намеком выдать свою догадку. Многих невест она не невинными замуж отправляла, никого не осуждала. А каков в Среднем мире у женщин обычай был – только понаслышке знала, а потому со своими рассуждениями не лезла.
С самого рождения жила Люкшава в мире божеств и потерявшихся людей. Почитала первых, помогала вторым. Но никогда прежде ее искусство не было так нужно,