– Ну вот. Похоже, вы лучше меня всё понимаете.
Журналист сощурился:
– Уж не хотите ли сказать, что ситуация безнадежная настолько, что уже ничего не сделать?
– Не хочу. Однако факты налицо. Я даже со своим комсомольским ЦК имею проблемы в плане координации действий, что уж говорить про местный ДОМА. Пора меняться. Нет, скажу прямо жестко – меняться нужно.
– Но дело Ленина нужно продолжать…
Меня разозлило это замечание. Уткнувшись головой дверь, я умолк. Журналист что-то ещё говорил, но мне не было до него дела.
Группа машин въехала в кишлак без препятствий, однако нас словно уже ждали. Мулла проводил нас в дом. Моджахедов быстро разоружили. Моя рука случайно притрагивалась к обжигающему металлу автомата. Черт побери, когда уже спадет эта жара!
Вывели из подвала скелет. Человек, полумертвый и согнутый, закрыл глаза от яркого света. Я смотрел на фотокарточку.
– Давайте его в машину. В уазик к Озёрову и журналисту. Сейчас же уезжаем. Этих двух духов куда? – командир спросил у подполковника.
– С собой. Пусть в Царандое решают, что с ними делать. Кишлаку раздайте сухпайки и сгущенки, и по машинам.
Я раздавал мелким детям сушки. Дети игрались, прыгали и скакали. Закрутились и взрослые рядом. Стало слишком много телодвижений.
Меня это напрягло. Заметно напряглись офицеры.
– Что происходит? – спросил у журналиста, но тот лишь пожал плечами.
– Нам пора отсюда бежать, а то выглядит так, словно нас пытаются удержать.
Покрутил головой. Кавалькада лиц, все незнакомые. И среди них нет муллы.
– Командир! Старик пропал! – крикнул я.
Бочко тут же схватился за автомат.
– Растяпы! Где он? Ищите, живо.
Но от муллы словно след простыл. Тогда было приказано немедленно выдвигаться в Кандагар, где нас уже ожидали борта вертолетов. Машинам перегородили дорогу… дети с сушками.
– Огонь в воздух! – Бочко выстрелил три или четыре раза, вместе с ним ещё несколько автоматов залаяли.
Я испуганно глядел на разбегающихся. И тут же получил пулю в стекло.
– Пригнитесь! – заорал водитель.
Пальба началась с зелёнки, из зелёных зарослей.
– Это засада? – наивно спросил я у журналиста.
– Да! Не поднимай голову.
Обстрел усиливался. Тут-то и заметил, что водитель затих.
– Валим из машины. Бери выжившего, прыгай в канаву.
Мы быстро вылезли. Часть солдат уже залегла в углублении и открыла ответный огонь. Прямо надо мной просвистела свинцовая дура. Упав пятой точкой вниз, я схватился за автомат и пустил беспорядочную очередь в небо.
– Угомонись! – треснул по плечу журналист.
– Но нужно же что-то делать!
– Так дай же спецам разобраться.
Ближайший БТР пошел назад, сделав нам искусственный заслон. Его огромный башенный пулемет выплевал струю ярких снарядов в кустарники. Бочко подтаскивал раненого в канаву, а сам закричал:
– Где командир?
Послышался хлопок. Загорелся двигатель у первого БТР, что шел впереди.
– Нас взяли в клещи. Дай мне связь, командир! Связь мне быстро!
По рации вызвали авиаподдержку. Первый БТР уже заливался огнём: алые языки пламени пожирали тело машины раз за разом, и клубы черного дыма уходили в голубое небо, где так хотелось бы увидеть своих.
Неужели это всё?
Неужели это конец?
Неужели моя миссия завершена?
Стоило БТР замолкнуть, как по нам снова открывали огонь. Поначалу он напоминал мне скорее беспорядочный обстрел, но позже к нему прибавились одиночные, более точные.
– Они сблизились с нами! – прокричал командир.
Я высунул автомат наружу и выпустил очередь. Подполковник залаял на меня:
– Хватит жечь боеприпасы. Ещё раз выстрелишь вслепую – прикладом огрею!
Одиночный хлопок сквозь секундную тишину. Подполковник сник, слег на землю. К нему подполз командир:
– Ранен!
– Ты вызвал вертолеты? – выпалил я в страхе. – Ну сколько можно ждать?
У дороги посыпались мелкие беловатые хлопки, с разрывом и дребезгом осколки сыпались повсюду.
– Обстреливают минами, – сказал один из солдат, прицелившись из автомата. – Они уже сблизились до ста метров, идут вперед.
– Так стреляйте же! – крикнул я.
Повернувшись со спины на живот, чуть приподнялся и выстрелил в зелёнку. Пули ушли в сторону, где куст только что тряхнуло резкой воздушной волной. Один из моджахедов перебегал оголенный участок, и я выпустил всю обойму в него. Больше он не встал.
Солдаты продолжили отстреливаться, как второй выстрел из гранатомета поджег последний оставшийся на ходу БТР. Ясно, что на грузовике далеко не уедешь – превратят в дуршлаг. Мы трупы, это финал.
Воодушевленный тем, что мой автомат всё же смог уничтожить хотя бы одного врага, я быстро и неаккуратно перезарядился, да так, что сделал ссадину на ладони. Быстро прицелившись, я пустил ещё две очереди в кусты.
– Прекрати жечь боеприпасы! – крикнул командир. Он делал перевязку подполковнику. – Залечь на землю, гражданский.
Я отказался. Ещё одна очередь поразила моджахеда. Мне показалось, что опыта уже достаточно, и встал на одно колено.
Пуля прилетела очень быстро. Удар кувалдой в плечо опрокинул меня. Тело рухнуло в канаву, и я ртом попытался глотнуть воздуха.
– У нас несколько двухсотых и еще трехсотые! Ждем вас! Сильно прижали, конец связи. Перевяжите Озёрова.
Я всё глотал воздух ртом, а не получалось. Небо голубое, чистое, и только чутка восприятием улавливал черную дымовую завесу. Пахло странным. Голову слегка повернул, а рядом лежит освобожденный. Сухими потресканными губами он произнес:
– Спасибо.
– Было бы за что, – попытался сказать я, но на слух послышалось лишь мямленье. Что ж, если бой будет окончен в нашу пользу, то хотя бы умру не зря – одна несчастная, погубленная Афганом молодая жизнь спасена.
Журналист подкрался сзади, раскрыл мою куртку.
– Ой, беда какая…
А небо всё голубее, всё чище и белее. Уже мягче стали звуки автоматного собачьего лая, уже затихала война в сознании. Что-то делал Володя, но я не смотрел или не хотел смотреть; уже всё равно, кто удержится, а кто провалится, кому суждено сесть на обратный рейс в Москву, а кто в этой канаве уйдет в землю, вернется в естественную среду, в мать-природу, разложившись на элементы звезд и вековых минералов.
– Андрей? Ну-ка говори, пока перевязываю. Рассказывай что-нибудь, болтай!
А небо всё голубее, а мир всё тише и беспорядочнее. Большие стрекозы летели низко и пускали белые струи, как стрелы, в сторону наших врагов. Всё стало белеть, и наконец из меня прорвалось простое, чистосердечное и самое живое