Ближе к утру жар потихоньку стал спадать, но я все ещё не могла поверить, что самое страшное позади. Я без конца трогала лоб тётушки и не могла понять: кажется ли мне или правда температура нормализуется? Я сидела на низкой табуретке возле кровати и держала похудевшую руку больной, всё время нащупывая пульс. То мне казалось, что он частит и выдаёт больше ста ударов в минуту, то вдруг вообще не могла его найти, и меня окатывало холодным ужасом…
Постепенно дыхание Ханны выравнивалось, она перестала метаться и стонать. И у меня появилась крошечная надежда, в которую я боялась поверить. Придвинула к изголовью кровати табуретку и замерла, нащупав пальцами бьющуюся на её запястье венку. Кажется или действительно пульсирует равномерно?! Я даже не заметила, как уснула. Во сне видела огромный, просто гигантский метроном, который уверенно отбивал ровно шестьдесят ударов в минуту: тик-так… тик-так…
Очнулась я в тот момент, когда Ханна попыталась забрать у меня свою руку. Она лежала бледная, так сильно похудевшая и слабая, но была в полном сознании.
-- Ханна…
-- Дай мне попить, девочка моя... -- голос тихий и слабый, но она точно в сознании!
На глаза навернулись слёзы, оттого, что она первый раз за последнее время назвала меня своей девочкой. Оттого, что она была жива. Оттого, что её рука была просто тёплой и не казалась мне обжигающей.
Утром меня сменила Нэнси. На работу я отправилась почти успокоенная, так как Ханна мирно спала.
***
У неё ещё бывали приступы сильного кашля. И она, брезгливо сплёвывая мокроту, каждый раз говорила:
-- Ну вот, кажется, даже дышать легче стало.
Уже одно то, что она могла говорить, не задыхаясь, что лоб её был тёплым и сухим, без испарины, делало меня счастливой. В следующие дни я кормила тётушку по утрам куриным бульоном с белыми сухариками. Пришлось пожертвовать одной из пяти куриц, живших до сих пор в сарайке на заднем дворе. Но я не жалела о глупой птице: у Ханны наконец-то появился аппетит!
А почтальон, принёсший ближе к выходному новое письмо от Алекса, сделал эту неделю по-настоящему радостной!
В этот раз письмо пострадало от цензоров меньше, и я даже кое-что смогла вычитать там. Алекс служил в инженерном батальоне и рассказывал о том, как они ставили переправу через реку Байд. Поскольку о боях на этой реке писали ещё две недели назад, цензоры сочли, что эта информация больше не является военной тайной. А я с интересом прочитала о том, как он работает.
Он ни словом не жаловался на тяжесть военной жизни. Но я понимала, что приходится ему там тяжелее, чем мне. Два лейтенанта из его батальона остались без ног, подорвавшись на мине. Одного из них я даже знала лично. Алекс представил мне его тогда на благотворительном балу…
Но всё же в письме было главное для меня: он жив, любит меня и ждёт встречи. А также передает приветы всем домашним.
***
Идея концертов для раненых пришла мне в голову совершенно случайно. В мастерскую обратились из госпиталя с просьбой изготовить несколько ламп для операционной. К лампам ещё нужны были особые крепления и специальные штативы. В чертежах Алекса были такие разработки, но заказ от армии на них был в самом начале войны. И после первых двух партий он больше не повторялся. Благо, что мастер Эйрон Хард, тот самый, что занимался этой модификацией, имел освобождение от армии. После небольшого совещания с ним мне осталось только договориться с представителем госпиталя, лейтенантом медслужбы Брейдом Хубером, о сроках поставки.
Лейтенант был уже немолодым мужчиной. Невысоким, даже коренастым, с измученным лицом и воспалёнными глазами с розовыми белками. Он постоянно вытирал слезы в уголках припухших век белоснежным платком. Когда он принялся обсуждать цену, я сказала, что эти лампы изготовим бесплатно. Сумма заказа была не так уж и велика, и я вполне могла оплатить её из своего кармана.
Мне всё время казалось, что я делаю слишком мало по сравнению с Алексом. Почему-то мои слова очень растрогали лейтенанта, и он несколько раз крепко, совершенно по-мужски пожал мне руку. Я пошла проводить заказчика. Уже почти у выхода из мастерской он вдруг остановился, прислушался и с удивлением спросил:
-- Госпожа Рэйт, а кто это у вас так поёт?
Иногда трудившиеся в мастерской женщины и в самом деле пели во время работы. Я никогда не запрещала это, хотя иногда у меня сердце сжималось, когда красивые женские голоса выводили какую-нибудь долгую и тоскливую песню. Однако последние две недели новости с фронта были немного радостнее. Все обсуждали ту самую битву у реки Байд, где нашим войскам удалось потеснить англитанцев. Поэтому сегодня песня была не просто бодрой, а, пожалуй, даже весёлой.
-- Женщины поют, чтобы немного развлечь себя, господин лейтенант. Хотя обычно в мастерской стоит такой грохот, что почти ничего не слышно, – с улыбкой добавила я.
-- Жаль, что эти голоса теряются в гуле жести. А вот у нас в госпитале, к сожалению, или полная тишина, или такие крики раненых… Впрочем, прошу прощения, госпожа Рэйт, ни к чему вам знать такое... – смутился от собственных слов лейтенант Хубер.
Я на мгновение замерла, а потом спросила:
-- Как вы думаете, господин лейтенант, захотят ли ваши раненые послушать немного этих песен?
Он растерянно посмотрел на меня, снова достал свой платок и, развернув, тщательно вытер набежавшие слезы. Проморгался и неловко ответил:
-- Они были бы счастливы… Местные артисты дважды давали для госпиталя спектакли… Но вы понимаете, госпожа Рэйт, солдаты… они же простые селяне и рабочие. Пьесы великого Таленго о жизни древних королей показались им не слишком интересными. Мне думается, что эти люди больше обрадовались бы вашим певуньям.