— Деда, картошка на плитке, минут двадцать — и принесу, — «доложила» сестрёнка, заслужив благодарный кивок с прикрытыми глазами. Вот это рекорды — я едва нашёл место, где присесть за столом, а они за это время уже вон чего изваяли.
Петро поднялся, дохромал до резного, старинного вида, буфета, и извлёк из нижнего высокого ящика натуральную «четверть» самогона — трёхлитровую бутылку, заботливо заткнутую свёрнутой газеткой. Удивляло всё — и ёмкость, и непривычная «пробка». Хотя, отсюда, с этой избы, не поймёшь, что ближе — Тверь, Москва или пятидесятые годы. Следом из буфета появилась банка варенья, которую тут же утащила на кухню Лина, вернувшись уже с графином красновато-розового напитка, который знали и любили все деревенские дети. Вода с вареньем была гораздо вкуснее, чем всякие газировки. А с вишнёвым, да на вишнёвых же листочках — в особенности.
Старики вмазали по полстакана не сказать чтоб кристально прозрачной жидкости, выдохнув над столом чем-то неявно ржаным, спиртным и явно сивушным. Подняли по крошечному, едва заметному в их похожих натруженных ладонях, куску чёрного хлеба и синхронно глубоко вдохнули. Судя по их глазам, чуть подёрнувшимся туманом, оба уже были не здесь.
Поминали каких-то незнакомых людей, многих, очень многих. Поимённо. Кто-то со сто срок восьмой, кто-то — со сто пятидесятой. Ориентируясь на мелочи и случайные обмолвки, я догадался, что речь шла про стрелковые бригады. Добрым словом помянули комбрига Илью Михалыча. Восхищались каким-то Кешкой, младлеем, с которыми захватывали поздней осенью, да считай зимой, церковь, на месте которой сейчас стояла та, что мы видели. До неё была здоровущая, по словам стариков, каменная, трёхпрестольная, что бы это ни означало. Но они называли храм другими словами, никакого отношения к православию не имеющим. Трое суток пытались занять Хлепень. В ночном штурме той цитадели, в которую фашисты превратили церковь, Петра и ранило, и контузило, и наверняка убило бы, если б не командир, Сергей. Хранитель в основном молчал, и мысли у него вряд ли были приятными и благостными.
— Батя! Чего вспомнил-то! Тут, годов несколько тому, концерт давали по радио, там парень один такую песню спел… Ух, какую! Я сейчас найду, заведу, — Петро захмелел быстро, как бывает у энергичных тощих стариков. Он доковылял до стоявшего в углу под белой салфеткой здоровенного приёмника — такие, кажется, раньше звали радиолами, но уверен я не был. Прямо на крышке которого стоял однокассетный магнитофон. Он, по сравнению с проигрывателем, выглядел бы, конечно, значительно современнее. Если бы не три кольца изоленты поверх.
Покопошившись за этим уголком радиолюбителя, Петро, видимо, включил магнитофон в розетку и поместил ему внутрь, предварительно дунув туда, аудиокассету. Она была завернута в отдельную чистую тряпочку и лежала наособицу. Сквозь шипение и шумы, говорившие о том, что и прибор, и носитель были старыми и капитально уставшими, зазвучала песня. И Хранитель замер, будто громом поражённый. И вправду, песня про колоколенку* почти дословно повторяла то, о чём они только что вспоминали.
— Душевно, — выдохнул он, когда слова закончились, и осталось только ритмичное шипение.
Петро, так же застывший при первых звуках, выключил магнитофон из розетки и вернулся за стол, утирая слезы. Алиса и Лина сидели, кажется, не дыша.
— Яр, заведи-ка ту, что в бане давеча слушали. А эту, слышь, найди мне да запиши в этот, как его, сатану… в плейлист! — велел Сергий. Спорить я не стал.
После «Ясного сокола» деды чуть оклемались и решили пройтись по деревне, к тому самому месту, где едва не приняли смерть в сорок втором. Шли мы медленно, подстраиваясь под скорость Петро. А его, пожалуй, обогнал бы и наш Павлик. Четверть предсказуемо взяли с собой. Лина толкнула меня в бок, сунув в руки какую-то холстину, вроде рушника. Я развернул — там были хлеб, сало, огурцы и яблоки. Когда и собрать-то успела? И откуда навыки такие? Но на берегу, на высоком мысу, где слева текла река Городня, а справа — Вазуза, сливаясь вместе точно перед нами, всё предсказуемо пригодилось. Мы миновали и новую церковь, стоявшую в старом фундаменте, как годовалый ребёнок — в дедовом валенке, обеими ногами в одном, по самую шею. И кладбище позади неё.
Старики смотрели на реки, что сходились перед ними, унося к далёкому тёплому морю неизбывную память наших нежарких краёв. А я всё не мог найти себе места на берегу — будто какая-то сила гоняла меня по мысу с края на край. Сесть на траву заставил себя нарочно, почти что насильно, поняв, что кругами, как пони, я тут ничего не набе́гаю. Положил руки на землю, пробравшись пальцами сквозь траву осторожно, как сквозь пряди волос. Лина встала за моей спиной, положив руки на плечи. Кажется, после той истории утром в машине, она вообще старалась из виду меня не выпускать.
Вспышка перед глазами была недолгой, но, мягко говоря, избыточно информативной. Я, вроде бы, успел всего-то пару раз моргнуть, пусть и не часто. Но то, что само собой появилось из ниоткуда в голове, со временем, потребовавшимся для этого, не соотносилось никак. Это место помнило больше боли, чем, пожалуй, виделось тогда в Хацуни. Ни в какое сравнение не шло.
Чего им дома не сиделось? Там тепло, овцы, козы, урюк всякий. Нет, впёрлись на чужую землю, да давай народишко убивать да грабить. Далеко забрались, аж досюда. А лесов-то пожгли — ужас! Говорили, что это из-за того, что высокие деревья, растущие почти везде в наших краях, пугают могучих и великих воинов Улуса Джучи. Врали, конечно. С тех пор, как хан Узбек принял зелёное знамя — страха в его туменах не было. А в эмирах, беках и нойонах ещё и человеческого почти не осталось. Кавгадый, правая рука хана, исключением не был.
Второй ранг позволял ему многое. А статус ближника самого великого царя Золотой Орды — вообще всё. Их план по подкупу, стравливанию и обескровливанию диких урусов из холодных лесов был великолепен. Пока не провалился, как резвый конь в нору тарбагана, напоровшись на местного князя Михаила. Племянник Александра Невского не стал смотреть на то, как плосконосые уродуют его землю, угоняют людей и жгут леса. Потому что сам был Странником.
Хан запугал, подкупил, прельстил и обманул многих. Ему покорились Владимир, Ярославль и Новгород. Москва же, тогда мелкая, заштатная и никому не нужная окраина, в ту пору только училась