На возможность положительного ответа на этот вопрос Деррида намекает в самом начале своего текста, отмечая своеобразие времени как возможного подарка: «В случае времени видеть в любом случае нечего. Наименьшее, что можно сказать о нем, – это то, что оно есть элемент самого невидимого. Оно уклоняется от всего, что могло бы дать себя увидеть»[80]. Таким образом, открывается путь для повторения знаменитых фраз: «дано время» и «дано бытие», которыми так эффектно играл Хайдеггер в поздний период своей философской эволюции. Деррида воспроизводит важнейшие ходы этой игры: время как таковое не есть нечто временно́е, бытие как таковое не есть нечто сущее, – и приходит к неизбежному выводу, что время является лучшим и, по сути, единственным подарком: «То единственное, что дано давать, зовется временем»[81]. Недаром подарок часто называют «презентом»: время предстает перед нами как присутствие (Präsenz), как настоящее.
Речь идет о некоем праподарке – о событии времени, которое не может быть зарегистрировано и идентифицировано: забвение бытия и времени составляет, по Хайдеггеру, основное условие человеческого существования, Dasein. Время настоящего дано нам как подарок par excellence, поскольку условием этого подарка служит отсутствие воспоминаний об акте дарения. Воспоминание о дарении времени невозможно, так как акт дарения можно вспомнить только в том случае, если этот акт был современен получателю, если получатель присутствовал при нем. Однако здесь само присутствие становится предметом дарения, и поэтому дар времени ускользает от любого воспоминания. Существует асимметрия между забвением и памятью. Забвение может то, что не под силу памяти: оно может претворить в забытое то, что нельзя вспомнить, а именно дар времени. И эта асимметрия позволяет нам выйти из круговорота экономики. Изначальный дар тождествен изначальному забвению. Так моссовская модель символического обмена подрывается с помощью хайдеггеровского анализа времени – благодаря подарку, не вписывающемуся в оборот взаимных даров, так как он предшествует памяти, необходимой для совершения этого оборота. Дар времени, который невозможно вспомнить, делает невозможным отдаривание. И вместе с тем он оценивается Деррида как предпосылка всякой экономики, включая экономику даров, ведь всякая экономика осуществляется во времени. Тем самым экономика лишается замкнутости – в основе ее обращения лежит дар, который приводит ее в движение, но сам к ней не принадлежит. Анализ времени как дара одновременно означает деконструкцию любой возможной экономики: последовательное мышление в экономических терминах становится невозможным, поскольку экономике всегда недостает времени для того, чтобы описать полный круг. Поэтому анализ времени как дара у Деррида служит также альтернативой любым попыткам мыслить культуру как разновидность экономики. Действительно, такая попытка была бы релевантна лишь в том случае, если бы можно было показать, что подарок времени тоже можно принять и на него можно ответить – или, другими словами, что само время может стать частью экономики.
Находит ли читатель правильным или ошибочным анализ времени как дара у Деррида, зависит в первую очередь от отношения этого читателя к Хайдеггеру, а это отношение, разумеется, может быть разным. Однако удивительнее, неожиданнее и поэтому интереснее всего в аргументации Деррида то, что сначала он вслед за Хайдеггером утверждает, что время может быть подарком только некоего безличного «Es», но вскоре, вопреки своему первоначальному утверждению, переходит к демонстрации того, что подарок времени также может быть отдарен. В конце книги Деррида развивает своего рода экономику времени, напрямую в этом не сознаваясь. И эта экономика не так уж сильно отличается от моссовской модели символического обмена или от батаевской общей экономики, столь решительно отвергнутых Деррида в начале книги. Но как человек может отблагодарить то безличное «Es», которое одарило его временем?
Во второй главе своего исследования дара времени Деррида предлагает комментарий к короткой новелле Бодлера под названием Фальшивая монета. Вот ее текст:
Когда мы выходили из табачной лавки, мой друг тщательно рассортировал сдачу: в левый карман жилета опустил золотые монетки, в правый – серебряные, в левый карман брюк – пригоршню медяков и, наконец, в правый – серебряный двухфранковик, который перед тем особо разглядывал.
«Какая странная и мелочная классификация!» – подумал я про себя.
Мы повстречали бедняка, который, дрожа, протянул нам шапку. Не знаю ничего томительнее немого красноречия этих умоляющих глаз, которые для человека, умеющего в них читать, полны такой униженности и таких упреков! Глубина, которую он найдет в этих глазах, напоминает то сложное чувство, что отражается в слезящихся глазах собаки, когда ее бьют.
Пожертвование моего друга оказалось куда весомее моего, и я ему сказал: «Вы правы; удивить кого-нибудь сюрпризом – это наибольшее удовольствие после удовольствия удивиться самому». – «Эта монета была фальшивая», – спокойно возразил он, словно оправдываясь в своей расточительности.
Но в моем жалком мозгу, который вечно пытается достать луну с неба (и одарила же меня природа талантом!), внезапно мелькнула мысль о том, что поведение моего друга можно оправдать лишь желанием внести в жизнь этого бедняги какое-то разнообразие, а может быть, даже выяснить, какими последствиями, пагубными или иными, может обернуться фальшивая монета в руках нищего. Разменяется ли она на пригоршню честных медяков? Или приведет попрошайку в тюрьму? Например, хозяин какого-нибудь кабачка либо булочной возьмет да сдаст его в полицию как фальшивомонетчика – или за сбыт фальшивых денег. С тем же успехом фальшивая монета может на несколько дней превратить нищего предпринимателя в богача. И вот уже моя фантазия воспарила, уступив напрокат крылья мозгам моего друга и выводя все возможные последствия из всех возможных гипотез.
Но друг внезапно развеял мою задумчивость, подхватив мои собственные слова: «Да, вы правы, какое всё же удовольствие – удивить кого-нибудь, давая ему больше, чем он ожидал!»
Я заглянул ему прямо в глаза и с ужасом убедился, что они блистали неподдельным чистосердечием. И тут мне стало ясно, что он собирался совершить одним махом и богоугодный, и практичный поступок, заработать и сорок су, и расположение Господа, экономическими средствами отхватить местечко в раю, короче говоря, даром заполучить патент на милосердие. Я, пожалуй, простил бы ему тягу к преступному наслаждению, которую на мгновение в нем заподозрил; находи он удовольствие в том, чтобы подставлять бедняков под удар, я счел бы,