Следовательно, поэтический идеал, даже если он экономизируется через потлач, тем не менее остается идеалом, так как благодаря славе, с которой неизбежно связан удачный потлач, он никогда не достигает цели: «Дело в том, что в жертвоприношении или в потлаче, в действии (в истории) или в созерцании (в мысли) мы ищем всегда именно эту тень, которую по определению мы не в силах уловить и которую лишь напрасно называем поэзией, глубиной или сокровенностью страсти. Мы с необходимостью оказываемся обманутыми, поскольку стремимся уловить эту тень»[69]. Эту тень или этот призрак поэзии невозможно уловить, потому что признание со стороны других всегда опережает его, заслоняет и изгоняет.
Для Батая одно лишь Солнце преподносит бесконечный подарок, который невозможно отдарить. Попытка ответить на этот бесконечный подарок превращает человека в поэта или философа. Знаменитая философская апатия также понимается Батаем как уместный экономический акт в потлаче с Солнцем: «Подлинная роскошь и потлач нашего времени принадлежат нищему, остаются за тем, кто лежит на земле и всем пренебрегает. Настоящая роскошь требует полного презрения к богатствам, мрачного безразличия тех, кто отказывается от труда и превращает свою жизнь, с одной стороны, в до бесконечности разорительную пышность, а с другой – в безмолвное оскорбление кропотливой лжи богачей»[70].
Кажется, что Батай должен выступать против всякого рода собирательства, аккумуляции и архивации. Всё собранное должно быть растрачено и принесено в жертву – если же этой траты не происходит, собранное и накопленное в соответствии с логикой символического обмена приобретает смертельную опасность, негативную ману. Однако траты и жертвы, в свою очередь, должны регистрироваться и архивироваться, с тем чтобы, как того требует сам Батай, быть демонстративными и вызывающими. Будучи состязанием, потлач особенно нуждается в архивах для регистрации растраченного и пожертвованного. Всякому состязанию требуется культурная память: рекорды нужно фиксировать, чтобы позднее их можно было побить. Без табеля рекордов нет ни спорта, ни состязания, ни ранга, ни иерархии – ничего из всего того, что требует Батай для своего состязания с Солнцем.
Поэтому Батаю представляется бесспорным, что потлач предполагает публичность, экспонирование и регистрацию. В своей книге об общей экономике он ставит вопрос, может ли практиковать потлач человек, в одиночестве уничтожающий свое имущество в четырех стенах своего дома[71]. Его ответ отрицателен, ведь потлач имеет место только в том случае, если он происходит на глазах у других. Любая растрата имущества должна быть зрелищем для других. Жертву нужно преподнести взгляду другого, дабы реальность ее уничтожения была засвидетельствована и зарегистрирована. И действительно, Батай широко пользуется историческими архивами, чтобы показать, как далеко заходили отдельные авторы и целые культуры в потлаче с Солнцем. В этих архивах находит он своих героев – ацтеков или маркиза де Сада, – поставивших мировые рекорды, до сих пор никем не побитые. Батай рассматривает также ряд других примеров и выставляет различным культурам хорошие или плохие оценки в зависимости от их достижений в деле траты, жертвы и саморазрушения. Неслучайно Батай был библиотекарем по специальности. Уже поэтому он должен был знать: бесконечная трата лишь тогда функционирует как потлач, когда архивы растрат ведутся еще прилежнее, чем архивы прибылей. Как раз в потлаче нам никак не избавиться от аккумуляции потерь, а значит – и от архивов, которые всегда могут быть включены в другую, профанную экономику. Но Батай решительно отвергает эту столь близкую возможность – и делает это по моральным причинам, которые неожиданно вновь обретают значимость.
В этом отношении особенно характерно, с какой резкостью Батай морально осуждает Жана Жене за то, что он публично признался в том, что написал свои трансгрессивные, «злые» тексты не без намерения заработать немного денег и избавиться от финансовой нужды[72]. Батай готов даже вычеркнуть имя Жене из архивов рекордных трат – для Батая вся поэтика преступления терпит крах, коль скоро она связана с жаждой денег. Любой талант вторичен, если он не «несет в себе взрывной заряд», а действует эгоистично и расчетливо[73]. Такой расчет служит, по мнению Батая, указанием на то, что автор не получил бесконечного подарка от Солнца – изначального дара, который побуждал бы его к внутреннему взрыву и расточительству, – и вместо этого ведет смету своих трансгрессий. Однако такое различение между взрывом и расчетом экономически необоснованно, поскольку указывает не на демонстративные, экономические действия субъектов, а на их «внутренние» намерения, мнения и чувства, понимаемые не экономически, а сугубо морально. Следовательно, Батай готов без колебаний пожертвовать логикой своего экономического проекта и заменить ее неопределенными моральными обвинениями, лишь бы воспрепятствовать превращению общей экономики в экономику рынка.
Однако невозможно избавиться от подозрения, что в случае батаевской общей экономики мы в конечном счете имеем дело с идеологией буржуазного парвеню. Ведь аристократ изначально располагает даром исключительного происхождения, ценной генеалогией, благородной натурой, которую он потом, в течение своей жизни, может растрачивать. Парвеню же растрачивает с одной только целью – внушить другим, что и он от рождения обладает солнечным даром – что он тоже «внутренне» аристократичен. Аристократ получает свой ранг до какой бы то ни было экономики, в которую он вступает позднее, и даже до рождения – уже в момент зачатия. Парвеню же получает свой ранг, как это обстоятельно описывает Батай, только в результате трат и жертв. Романтический поэт является в этом смысле парадигматическим буржуазным парвеню, преодолевающим границы и нарушающим табу с целью доказать публике, что он рожден внутри этих границ и табу, – эрзац-аристократом, всего лишь имитирующим расточительность, так как на самом деле у него нет ничего, что он мог бы расточать. Речь идет о своеобразном трюке: ты приносишь ответный подарок,