Новые исключительные случаи продуцируются в результате критики прежних исключительных случаев с их притязаниями на медиальную истину. Как правило, такая критика (по крайней мере, в своей основе) политически мотивирована: дискурс, стремящийся передать сообщение медиума, неизбежно претендует на эксклюзивность: он обесценивает другие дискурсы как сугубо «индивидуальные» и субъективные и зачастую ведет себя нетерпимо и даже деспотически. Понятно желание разоблачить этот заносчивый исключительный дискурс, заглянуть по ту сторону его медиальной поверхности. Его обесценивание достигается за счет того, что мы обостряем подозрение и указываем на еще более глубокое, еще более скрытое, ускользающее и труднодоступное субмедиальное пространство за этим дискурсом. Так, к примеру, психоанализ показывает, что «сознание» не может быть несущим медиумом знаковой поверхности, поскольку оно само представляет собой пространство «проекций», «причину» которых следует искать в динамике либидинозного бессознательного. Однако в результате такого «разоблачения» сознания вводится новый медиум, «бессознательное», перенимающий функции носителя и демонстратора знаков, которые раньше выполнял медиум сознания. Более того, бессознательное как медиальный носитель сопоставимо с Божественным сознанием, поскольку гарантирует почти неограниченную временну́ю сохранность вытесненного[26]. И даже если субмедиальное пространство, как в случае деконструкции, мыслится как абсолютно другое, как событие, препятствующее возвращению к истоку, именно благодаря этому гарантируется возвращение непредвиденного, неопределенного и непрозрачного, которые могут являться нам практически бесконечно.
Подозрение служит медиумом всех медиа, поскольку инспирируемая им и постоянно возобновляемая «фундаментальная» критика архива требует и делает возможным репродуцирование архива с помощью всё новых медиа, чем обеспечивает архиву постоянство. В основе архива лежит подозрение, и, по сути, именно оно служит его носителем в бесконечной перспективе, поскольку подозрение бесконечно. Знаки лишь тогда вызывают у нас подлинный интерес, когда они кажутся нам подозрительными. Подозрение порождает саспенс, выражающийся в постоянном напряженном внимании, направленном на подозрительные знаки. Таким образом, знаки, вызывающие ощущение, что за ними скрывается что-то опасное, угрожающее и тревожное, приобретают максимальную долговечность – ведь знаки интересуют нас прежде всего как моменты подозрения. Только подозрительные знаки постоянно изучаются, интерпретируются и сохраняются, тогда как знаки, получающие немедленное объяснение и вызывающие ощущение, что за ними ничего не скрывается, подлежат скорому забвению и удалению из архива. Архив нашей культуры построен как детективный роман, который стремится генерировать бесконечный саспенс.
Временна́я экономика архива является, следовательно, экономикой подозрения, в которой моменты медиальной откровенности выполняют функцию подтверждения догадки, что «внутри» всё выглядит иначе, чем на медиальной поверхности. Эти моменты откровенности играют роль предварительных разоблачений, которые – как в криминальном романе – постоянно обновляются, чтобы поддерживать саспенс обещанием окончательного разоблачения. Всякий раз, когда архив оказывается под вопросом, когда другой направляет на его знаки свой недоверчивый взгляд, когда ставится политический вопрос о его пользе (или бесполезности), угрожающий архиву разрушением, – именно тогда, под действием критического и пронизывающего взгляда, за поверхностью архива обнаруживается более глубокий уровень, на котором этот взгляд может на некоторое время остановиться, – и одновременно возникает эффект медиальной откровенности. Поскольку субмедиальное пространство позади архива представляет собой лишь подозрение, недоверчивый взгляд зрителя, пытающийся проникнуть в субмедиальное внутреннее измерение, в конечном счете встречается с самим собой – и отражается, проецируясь обратно на себя. В результате такого отражения происходит открытие нового медиума – своего рода зеркальной поверхности, отражающей подозрение. Можно, конечно, сказать, что это не более чем оптическая иллюзия, однако эта иллюзия, как и все прочие моменты экономики подозрения, неизбежна, необходима и неопровержима. Динамика архива заключается, следовательно, не только в постоянном усвоении нового, но и в столь же постоянном переписывании его знаков и ценностей на новые медиа – от Бога до интернета. Этот процесс репродуцирования посредством подозрения и служит неисчерпаемым ресурсом времени, обеспечивающим архиву долговечность.
На медиальной поверхности перенос архивных знаков на новые медиальные носители проявляется как процесс цитирования. Эффект откровенности возникает в результате цитирования чужих знаков в «своем» контексте – такие знаки, если они правильно выбраны, получают бесконечную ценность как новые выразители субмедиального. Следовательно, экономика подозрения, включающая в себя момент откровенности, одновременно функционирует как экономика цитирования – причем такая, которая способна оперировать бесконечными ценностями. Конечно, уже неоднократно предпринимались попытки описать экономику, оперирующую бесконечными ценностями, – как экономику ауры, экономику сакрального, экономику магических сил, экономику спасения. Первую последовательную попытку такого рода демонстрирует модель символического обмена, предложенная Марселем Моссом для описания обмена дарами в так называемых примитивных культурах и подробно рассматриваемая во второй части этой книги. Понятие дара, которым главным образом занимался Мосс, имеет непосредственное отношение к проблематике медиальной экономики, ведь аналогия между описанной Моссом экономикой дара и экономикой цитирования очевидна.
Цитирование не нарушает установленные в нашей культуре права других на «их» знаки и поэтому не требует финансового возмещения: различие между цитатой и плагиатом играет здесь принципиальную роль, ведь оно одновременно маркирует границу между символической и рыночной экономикой. При определенных и общеизвестных условиях каждый, кто размещает знаки на медиальной поверхности, преподносит эти знаки другим как подарок, который может либо приниматься, либо не приниматься, либо цитироваться, либо не цитироваться. Конвенции, регулирующие принятие или непринятие такого дара, а также долг ответного цитирования во многом зависят от иерархического положения автора (авторы одного ранга должны взаимно цитировать друг друга, более известные авторы вправе не цитировать менее известных, даже если те их цитируют и т. д.) и очень напоминают конвенции обмена дарами в примитивных культурах, описанные Моссом. Это тоже не должно нас удивлять, ведь в обоих случаях речь идет о переносе и распределении субмедиальных, скрытых,