Кончилась война. Москва привечала туманами да сырыми ветрами. Я не сразу их приняла, эти лютые, неприютные ветры, вылетающие из-за угла, потому что всю жизнь привыкла к другому: к той же вьюге, к метелям — в лицо, но на ровных широких, открытых просторах, без разбойничьих посвистов в проводах и антеннах, в переулках, в угрюмых скопленьях домов.
Отходили, померкнув, и детство, и юность.
Падали осенние листья. Прямо с вокзала пришла я на Тверской бульвар. В планшетке лежало письмо от Сельвинского, полученное мною ещё не фронте, и тощая книжка плохих стихов, изданная в Воронеже.
Я пришла сюда потому, что другой путь для меня уже стал невозможным».
Многие, ставшие потом гордостью советской литературы, приезжали тогда, прямо с вокзалов, в Литературный институт, в этот дом на Тверском бульваре, как в родной дом. С тощими книжечками в планшетках, с неопубликованными рукописями в вещмешках. Приезжали, разумеется, те, кто выжил и для кого другой путь уже стал невозможен…
Они привозили с собой не только рукописи. Рукописи ещё будут созданы. Романы, поэмы, стихи, песни, сценарии, пьесы. Они привозили с собой то, о чём ещё в 1941-м написал Константин Симонов:
Мы, пройдя через смерть и страдания,
Снова к прошлому взглядом приблизимся,
Но на этом далёком свидании
До былой слепоты не унизимся…
Они прибыли с фронта с иным взглядом на жизнь. Это вскоре проявится. Этот новый взгляд, более пристальный и строгий, выточил, отшлифовал в них фронт.
Из дневников Ольги Кожуховой:
«…В декабре сорок первого под Москвой стояли мы в брезентовых палаточках. Наш медсанбат, попавший потом в окружение под Вязьмой… Я должна была идти с ними, но отстала — заболела в дороге воспалением лёгких, добиралась с повозочными. Комбат наш, прекрасный человек, тоже ушёл со всеми, а вместо него был один… здоровенный мужик, выгонял меня из кабины, чтобы я шла пешком, а сам садился. Тридцать градусов мороза, и я шла с воспалением лёгких, сил не было, а на Смоленщине мы попали под дикую бомбёжку и танковую атаку, отступали по глубоким снегам. Остались живы, а те, кто ушёл вперёд, с кем и я шла вначале, погибли все».
(Ольга Кожухова служила медсестрой в 418-м отдельном медико-санитарном батальоне. Во время битвы под Москвой, в период декабрьского наступления, её медсанбат был придан 329-й стрелковой дивизии 33-й армии. Армией командовал генерал-лейтенант М. Г. Ефремов. В декабре 1941-го, январе 1942 года 33-я армия отбила у немцев Наро-Фоминск, Верею, Боровск, Балабаново и по приказу штаба Западного фронта устремилась к Вязьме в брешь, образовавшуюся в немецкой обороне. В начале февраля 1942 года немцы отсекли прорвавшуюся группировку генерала М. Г. Ефремова от тылов и флангов войск Западного фронта и начали сжимать кольцо. В окружении оказалась и часть 329-й стрелковой дивизии, и 418-й медсанбат, и подруги сержанта медицинской службы Кожуховой. Судьба попавших в окружение будет трагичной. Большинство погибнет. Другая часть окажется в плену. Выйти из окружения в апреле 1942 года посчастливится немногим.)
«…На войне мне были страшны не те ужасы, которые я переживаю или уже пережила, а те, которые на мою долю ещё не выпали, но я о них слышала: ужас окружения, ужас плена и пыток, ужас смерти во сне — как у шофёра в Износках, лежавшего надо мной на полатях. Я проснулась тогда не оттого, что самолёт обстрелял улицу, и не оттого, что крупнокалиберная пуля пробила стенку дома прямо над моей головой, а оттого, что капли крови стали капать на меня с убитого человека. Шофёр погиб, не проснувшись».
«Какой ужасной бывала на войне смерть! Эти оторванные ноги и руки, эти трупы без головы… Я видела в бою под Ельней: только плечи, грудь и живот — вот и всё, что осталось от человека. Но я видела всё это и любила жизнь, была весела, так хохотала и шутила — над каким-нибудь перетрусившим собратом, — что и думать не думала, что однажды, в мгновение может кончиться для меня всё, что люблю: земля, люди, дождь, солнце, ветер, цветы на обочине дороги. Даже голод и холод, грязь, рёв буксующей в луже полуторки, бессонница от гудящего в небе ночного бомбардировщика, швыряющего столбы пламени вниз. Да, в этом кошмаре я была счастлива, жизнелюбива, смешлива и насмешлива. Как бы мне эти качества пригодились сейчас — больной, одинокой, разучившейся смеху…»
«Не забуду сцену на Тверском бульваре ночью, сразу после войны, возле Камерного театра. Я в клетчатом платке, в военной гимнастёрке и юбке. И вдруг трое парней обгоняют меня. И один выстреливает щелчком свет из длинного карманного фонаря — и: “Да-а, вот это глаза…” А теперь один знакомый, который знал меня ещё до войны: “Оля, где твои глаза?” А я знаю, где?! Наверное, на войне. Ещё не демобилизовались…
Беловежская Пуща. Витово.
Дым солдатских землянок в лесу.
Это время, тобою забытое,
Я, как песню, сквозь жизнь несу.
Запах вялой листвы и мяты,
И цветы из обветренных рук.
И забывшие женщин солдаты.
И для них только лишь — политрук.
Мне запомнятся дни этой осени
И летящие с дальних полей
В беловежской отчаянной просини
Косяки журавлей… Журавлей…»
«В Воронеж возвращаться было некуда. Пришла на место своего дома: ни фундамента — чистое поле и телеграфный столб скосившийся. Но этот поруганный, на девяносто шесть процентов погибший город издал в сорок шестом году книжку моих стихов — тех, что печатались в армейских, фронтовых газетах.
С этой маленькой — буквально в блокнотик — книжечкой я поступила в Литературный институт. И там вдруг… заскучала. Расхотелось писать стихи. Тайком что-то такое пережитое, своё, попыталась изложить прозой, решилась показать Паустовскому. И Константин Георгиевич взял меня в свой семинар».
«А ночевать иногда даже в аудиториях приходилось. Накроешься шинелью — как на фронте. Холод, голод. А потом вдруг генерал какой-нибудь знакомый налетит: Олечка, гульнём? — и в ресторан: зеркала, роскошь… Странная жизнь, да?»
«Говорят, что наша молодость выпала нам в плохие времена, в худшее из времён. Что время нас покалечило и одурачило и якобы сделало нас подлыми.
Но… кого? Я не из огнеупорной глины, я не защищена никакими заговорами, наговорами, целебными травами. Но я не убийца, не провокатор, не вор, не доносчик и не меняю свои убеждения согласно указаниям и увещеваниям “сверху”».
«Смерть на войне шла по людям, как коса по траве, к этому даже привыкаешь. А вот в мирное время… Нет-нет.