Внутри желудка я услышал голос.
— Он откусил у тебя лишь хвост! — Дроздов вернулся. — Успокойся! Это царапина.
Но мне больно!
— Тебе не больно! Запомни, ты не чувствуешь боли! Твоя жизнь — это боль. Ты можешь ощущать только сокращение мышц, остальное — рождает твоё уродливое подсознание, привыкшее бояться любой, даже столь не значительной боли!
Нет!
— Да! Отпусти ты эту боль! Скручивайся, трись, крутись — это твой язык чувств. Ты — глист, что должен выжить в любой враждебной среде, и не важно — куда закинула тебя судьба! Хоть в пищевод коровы, хоть в пищевод свиньи! Пусть ты окажешься в кишках белой акулы — ты должен жить!
И снова советы старших! А меня учили, что старших надо слушать. И уважать!
Я опускаюсь на дно. Чувствую стенки желудка — они бугристые, горячие и мягкие, как целлюлитная жопа толстой проститутки. И как положено, я начинаю тереться на все деньги! Трусь всем телом, облизываю шершавую кожу и снова трусь. Хватаю пальцами так, что белеют складки, разглаживается целлюлит, и шлюхе это нравится! Она стонет, начинает извиваться. Просит в неё войти.
Я трусь и вхожу. Трусь и вхожу, не чувствуя боли… Еще… О-да! Да! Вот так… Еще-еще! Трись! Трись! Сегодня можно в кровь стереть всю кожу! О-да! Вот так, ты молодец! Засуну ка я этой жирной шлюхе в жопу!
И… и…. вот так… пошЛА! ПОШЛА МОЛОФЬЯ ПО ТРУБАМ!
Кусающую боль от кислоты смыло, словно на свежий ожог пустили струю ледяной воды. Я успокоился. Мысленно выдохнул. Теперь я в безопасности. Как и обещал Дроздов — боль ушла. Судя по всему, её и не было. Всему виною неправильные движения телом. И паника. Теперь нужно найти проход к кишкам.
Пока я дрыгаюсь, скребу о стенки желудка, бьюсь о проплывающую мимо меня еду, дед с кем-то разговаривает. Он открыл крышку погреба и говорит:
— Малец, а ты случаем не сын Юриса?
Сквозь детский плач, я слышу, как Отто отвечает: — Да.
— Бедный-бедный Юрис. Хороший мужик, но вот дети слишком любопытные. А ты свою сестрёнку помнишь?
Сквозь детский плач, я слышу, как Отто отвечает: — Да.
— Бедная девочка. Заблудилась. Потерялась. — всё это время дед кряхтит и свистит, тяжело выпуская воздух из лёгких. — Одна гуляла по улице! А это не допустимо! Родители должны смотреть за детьми! Вот ты? Почему ты здесь очутился? Где твой отец!
Сквозь детский плач, я слышу, как Отто отвечает: — Я не знаю… отпустите меня…
— Ты не нужен своим родителям. Я своего сына никуда не отпускал. И не отпущу. Никогда. Глупый-глупый Юрис, остался без детей.
— Отпустите меня, — хнычет Отто, — я домой хочу.
— Зачем? Ты никому не нужен, — и начинает смеяться, но быстро замолкает, чуть не подавившись.
— Я домой хочу…
— Пить…
— Заткнитесь вы оба!
Крышка подвала с грохотом закрылась. Дед куда-то ушёл.
Что задумал этот старик? Зачем ему пацан, для чего ему вообще нужны люди? Мутный он. Завалит Отто! Стопудово завалит, если я не вмешаюсь!
Старик вышел на улицу, я чувствую это по шуршащей листве под его ногами. Зашёл в помещение. Пока он там что-то делал, ходил из угла в угол, ругался на самого себя и проклинал всех жителей деревни, я продолжал искать проход к кишкам.
Всё осложнялось едой, скопившейся в желудке. Твёрдой едой. Из-за отсутствия зубов, дед глотал продукты не пережёвывая, а это очень плохо для пищеварения. И как оказалось — плохо для меня. Что там творится в кишках — я не хочу думать. Решаем проблемы по мере их поступления.
Головой я нащупал что-то средней мягкости — по консистенции напоминает мясо, истыканное ножом. Мне нужно найти дырку! Снова! Снова и снова я ищу дырку. Что за жизнь такая! Я ползу по мясу — ищу мягкие участки, готовые пройти в сфинктер привратника — эта и есть та самая дырка, через которую еда попадает к вам в кишки. И вот, спустя хуй знает сколько времени, я ощущаю мягкие куски мяса, разваливающиеся подо мной. Ползу дальше. Ага, вот оно; мясо разваливается на мелкие волокна, по толщине схожие с моими размерами.
Головой я упираюсь в стенку, веду в сторону — всё это напоминает первый секс, когда ты заявляешь, что это у тебя не в первый раз, но вставить получается только с пятого, и то, когда тебе помогает твоя “неопытная” партнёрша. Но сегодня мне никто не помогает! Только я и моя головка. И дырка, в которую я, наконец, проникаю этой самой головкой. Начинаю извиваться, дрыгаться сильнее. И… И я зашёл!
А тем временем старик всё ходит и ходит.
Ходит и ходит.
Пока я пробираюсь сквозь двенадцатиперстную кишку, дед заходит в дом, заходит в комнату. Снова открывает крышку подвала и говорит:
— На, Отто, выпей.
— Я хочу домой…
— Пей, я говорю! — старикан злиться.
— Пить… — мычит голос.
— Ты потом! — кричит дедан. — Потерпи, и до тебя очередь дойдет.
А тем временем, я ощущаю уже знакомую мне обстановку. Выпуклые вены, горячие скользкие стенки, и твёрдый кал — я в толстой кишке. Я дома. А значит — я могу веселиться! Дрыгаться и извиваться. Я начинаю тусоваться! Молофья брызжет из меня как никогда. Я заливаю всё. Несусь вперёд — и там всё заливаю, смазывая стенки и говно. Я словно скульптор, что мажет глиной острые края! Я — дизайнер, переделывающий квартиру под нового жильца — современного и продвинутого. И молодого, как я!
Я!
Я!
— Я! Я… — я вижу стены, стол. В руке у меня кружка. — Я дед… — и я сказал это вслух.
Опустив глаза, я вижу Отто. Бедный мальчик прижался к земляной стене, накрыв своим телом какого-то голого мужика. Я присаживаюсь — и это ой как не легко; у меня хрустнули кости, отдало в спину и заболела шея! Мляяя…. Ну и хер с ним, всё равно деда в расход.
Приложив не дюжину усилий, я всё же присаживаюсь, протягиваю Отто руку.
— Отто, — говорю я, — это я!
От этих слов на его лице только прибавилось страха. Я не то хотел сказать… Да блядь, тут что не скажи,