Мы подбежали к спуску. Софья Андреевна оглянулась и заметила нас. Она уже миновала спуск. По доске идет на мостки (около купальни), с которых полощут белье. Видимо, торопится. Вдруг поскользнулась – и с грохотом падает на мостки прямо на спину… Цепляясь руками за доски, она ползет к ближайшему краю мостков и перекатывается в воду.
Александра Львовна уже на мостках. Тоже падает, на скользком месте, при входе на них… На мостках и я. Александра Львовна прыгает в воду. Я делаю то же. С мостков еще вижу фигуру Софьи Андреевны: лицом кверху, с раскрытым ртом, в который уже залилась, должно быть, вода, беспомощно разводя руками, она погружается в воду… Вот вода покрыла ее всю.
К счастью, мы с Александрой Львовной чувствуем под ногами дно. Софья Андреевна счастливо упала, поскользнувшись. Если бы она бросилась с мостков прямо, там дна бы не достать. Средний пруд очень глубок, в нем тонули люди… Около берега нам – по грудь.
С Александрой Львовной мы тащим Софью Андреевну кверху, подсаживаем на бревно козел, потом – на самые мостки.
Подоспевает лакей Ваня Шураев. С ним вдвоем мы с трудом подымаем тяжелую, всю мокрую Софью Андреевну и ведем ее на берег.
Александра Львовна бежит переодеться, поощряемая вышедшей за ней из дома Варварой Михайловной.
Ваня, я, повар увлекаем потихоньку Софью Андреевну к дому. Она жалеет, что вынули ее из воды. Идти ей трудно. В одном месте она бессильно опускается на землю:
– Я только немного посижу!.. Дайте мне посидеть!..
Но об этом нельзя и думать: Софье Андреевне необходимо скорее переодеться…
Мы с Ваней складываем руки в виде сиденья, с помощью повара и других усаживаем Софью Андреевну и несем. Но скоро она просит спустить ее».
После первой попытки самоубийства за Софьей Андреевной стали следить. Отобрали опиум, перочинный нож, тяжелое пресс-папье. Но она повторяла, что найдет способ покончить с собой. Через час ей снова удалось выбежать из дома. Булгаков нагнал ее по дороге к пруду и силой привел домой.
– Как сын, как родной сын! – говорила она ему.
Она опять угрожала выброситься в окно, утопиться в колодце. Но одновременно послала на станцию спросить, куда были взяты билеты. Узнав, что Толстой и Маковицкий поехали в Горбачево, велела лакею отправить телеграмму, но не за своей подписью: «Вернись немедленно. Саша». Лакей сообщил об этом Саше, и та отправила вслед другую телеграмму: «Не беспокойся, действительны только телеграммы, подписанные Александрой».
– Я его найду! – кричала Софья Андреевна. – Как вы меня устережете? Выпрыгну в окно, пойду на станцию. Что вы со мной сделаете? Только бы узнать, где он! Уж тогда-то я его не выпущу, день и ночь буду караулить, спать буду у его двери!»
Вечером 28 октября Чертков получил телеграмму: «Ночуем Оптиной. Завтра Шамордино. Адрес Подборки. Здоров. Т. Николаев».
Оптина пустынь
Самым загадочным и до сих пор не проясненным моментом «ухода» Толстого является его посещение Оптиной пустыни. Почему отлученный от Церкви писатель местом первой остановки в пути выбрал именно православный монастырь? Не означает ли это, что в конце жизни Толстой хотел помириться с Церковью, а может быть, даже раскаяться в своих прегрешениях против нее? Вопрос этот и сейчас остается открытым.
Двадцать восьмого октября в 4.50 пополудни Толстой с Маковицким сошел с поезда в Козельске. Лев Николаевич вышел из вагона первым. Пока доктор с носильщиком переносили вещи в зал ожидания, Толстой исчез, но вскоре вернулся и сказал, что нанял двух извозчиков до Оптиной пустыни. Взял корзинку с провизией и повел Маковицкого с носильщиком к бричкам. Извозчиком на коляске, где поехали Толстой с доктором, оказался Федор Новиков. Через несколько дней он впервые в жизни давал интервью газетам и так говорил о своем пассажире:
– Явственных знаний у меня о нем нет, но чувствую, что сердце у него не как у всех. Хочу отстегнуть фартук экипажа, а он не дает, сам, говорит, Федор, сделаю, у меня руки есть. В церковь не ходит, а по монастырям ездит.
По дороге Новиков попросил у барина разрешения закурить (сначала он признал барином Маковицкого – тот был одет богаче, чем Толстой, которого извозчик принял за старого мужика). Толстой разрешил, но поинтересовался: сколько уходит денег на табак и водку? Получилось, что за годовую норму табака можно купить пол-лошади, за водочную – целых две. Вот как нехорошо, вздохнул Толстой. Да, нехорошо, согласился мужик.
На пароме через Жиздру, на которой стоит Оптина, Толстой разговорился с паромщиком-монахом. У служителя монастырской гостиницы послушника Михаила спросил: может ли он принять на постой отлученного от Церкви?
«А приехали, – рассказывал потом брат Михаил, – они вдвоем. Постучались. Я открыл. Лев Николаевич спрашивает: “Можно мне войти?” Я сказал: “Пожалуйста”. А он и говорит: “Может, мне нельзя: я – Толстой”. – “Почему же, – говорю, – мы всем рады, кто имеет желание к нам”. Он тогда говорит: “Ну здравствуй, брат”. Я отвечаю: “Здравствуйте, Ваше Сиятельство”. Он говорит: “Ты не обиделся, что я тебя братом назвал? Все люди – братья”. Я отвечаю: “Никак нет, а это истинно, что все – братья”. Ну, и остановились у нас. Я им лучшую комнату отвел».
Просторная, в три окна, с кисейными занавесками, с большим образом Спасителя в углу, со старинным диваном и круглым столом перед ним, со вторым мягким диваном и деревянными, вделанными в пол ширмами, скрывающими удобную постель, – эта комната пришлась по душе Толстому.
– Как здесь хорошо! – сказал он.
Когда он ложился спать, то попросил еще один столик и свечку. Перед сном выпил чаю. Михаил принес антоновских яблок. Толстой похвалил яблоки и спросил:
– Нет ли у вас медку, брат Михаил? Ведь вы мантии[37] не принимали еще, вот я вас и буду звать «братом».
Михаил принес меду…
Однако ночь, проведенная в Оптиной, оказалась беспокойной. По коридору бегали кошки, прыгали на мебель, расположенную у стены, за которой спал Толстой. Потом громко плакала какая-то женщина. У нее умер брат, монах-лавочник. Утром она пришла к графу и умоляла устроить ее малюток.
В семь часов утра Толстой вышел из комнаты и в коридоре столкнулся с Алексеем Сергеенко. Но откуда он знал, что Толстой находится в Оптиной? Еще из Щекина Толстой отправил телеграмму Саше со словами «Поедем, вероятно, в Оптину… Пожалуйста, голубушка, как только узнаешь, где я, а узнаешь это очень скоро, – извести меня обо всём: как принято известие о моем отъезде, и всё чем подробнее, тем лучше».
«Спал тревожно, – записывает Толстой в