– Меня никто не любит.
– Дар любить – великий дар, им обладает не каждый, – после некоторого раздумья ответил отец Сергий. – Любить – значит видеть красоту, а на это нужно желание и время. В Библии написано: нужно полюбить ближнего, как самого себя. А я скажу: прежде всего нужно полюбить себя, иначе всё остальное теряет смысл. Познать и полюбить, понимаешь? Вот ты, друг мой, насколько ты знаешь себя?
Герман не понимал, поэтому неопределённо мотнул головой, на что отец Сергий улыбнулся и потрепал его по плечу.
– Узнай себя, – сказал он. – А когда узнаешь – приходи, и я помогу. Обещаешь?
Герман снова не понял ни слова, но на всякий случай кивнул.
Понимание пришло гораздо позже, в октябре.
Тлеющие костры распространяли душный запах жжёной листвы. Ветер задувал в рамы, заставляя мальчишек плотнее заворачиваться в шерстяные одеяла – в спальнях гуляли сквозняки, а отопительный сезон никак не начинался. Поджимая босые ступни, Герман крался по комнате, вслушиваясь в дыхание спящих, шорохи за окном, мышиную возню под полом. Мерно отбивал минуты маятник – стрелки двигались к полуночи.
Осенняя прохлада отчасти помогала справиться с плохими мыслями, и рассохшаяся дверь балкончика поддалась на удивление легко.
Луна – тёмно-оранжевая, почти красная – едва не касалась крыши. Герман запрокинул лицо и вдохнул осеннюю прохладу. В этот недолгий миг он ощутил вдруг долгожданное умиротворение и подумал, что напрасно столько времени держал шторы закрытыми.
Короткий миг принятия и покоя перед тем, как изменение случилось.
Оно показалось сначала чудовищно болезненным. Ломались и гнулись кости, переплавляясь во что-то совершенно иное, отличное от человека. Суставы крошились. Клыки в кровь рвали губы и резали язык. И человеческим глазом Герман видел город, а волчьим – Лес. Реальный мир вывернулся наизнанку, рождая понимание, что всё, чем Герман раньше жил, во что верил, о чём печалился – всё это оказалось фальшивым и ненужным, осыпалось с него шелухой, лоскутками тонкой человечьей кожи, осколками традиций и правил. Что значили они по сравнению с пробудившимися звериными инстинктами и голодом? Сравнится ли удовольствие от чтения любимой книги, дружеского общения, первого поцелуя с преследованием обезумевшей от страха добычи? Воспоминания о далёких временах, когда двуногие дрожали в плохо освещённых сырых пещерах, пока снаружи бродили жаждущие крови жёлтоглазые твари, всплывали со дна генетической памяти неотвратимо и явственно, будто и не было миллионов лет эволюции, будто стёрлись временные границы. Пусть вместо пещер теперь – дома из кирпича и бетона, пусть вместо жалкого костерка – электричество, пусть Лес обернулся в бегство под натиском городов, жизнь осталась такой же – в ней были добыча и хищники. В этом, понял Герман, и заключалась истинная суть бытия.
Он проснулся, как просыпаются с похмелья. Под боком вибрировал телефон, и Белому пришлось долго ловить его непослушными пальцами – мышцы одеревенели, от каждого движения рёбра пронизывала боль.
– Слушаю… – он наконец ответил на вызов, едва узнав в хрипе собственный голос.
– У меня планшет спятил! Фиксирует мощный магический всплеск! Что у вас происходит?
– Всё… в порядке.
Белый сфокусировал взгляд, выхватывая из темноты стены с облупившейся под потолком краской, приоткрытую дверь, в которую сочился коридорный свет. В оконные рамы скреблись ветки клёна. Луны не видно – уже хорошо.
– Хотелось бы надеяться! Друг мой, не заставляй меня разочаровываться снова! – голос Сергея Леонидовича казался усталым. – Почему я получаю совершенно дикие отчёты? Ты где вообще?
Храп соседа.
Запах медикаментов.
Шаги дежурной медсестры.
– В больнице, – ответил Белый и потрогал бок. Проникающее ранение поддиафрагмального пространства, кровотечение в плевральной полости и трещина в ребре. Хирургическое вмешательство было своевременным, хотя Белый сомневался, что необходимым. – Спонтанное пробуждение нежити, но смогли отбиться. Не хотел вас расстраивать, Сергей Леонидович.
– Не хотел, а расстроил. Ты обратился?
– Да, но приступ быстро купировали.
В трубке помолчали. Белый тоже молчал, ощупывал рану – повязку прихватила кровавая корка, хотя боль значительно притупилась. Скоро заживёт, на Белом всё заживало быстро.
– Ника не пострадала?
Это он об Астаховой, понял Белый, и ответил:
– Нет. Надеюсь, нет.
– Как она тебе?
– Стервозная баба. Я ей поперёк горла, не любят легавые перевертней.
И сам же подумал: а кто их любит?
– Терпи, – тон Сергея Леонидовича из расстроенного быстро становился деловитым. – Как продвигается дело?
– Медленнее, чем хотелось бы. У нас ещё один пострадавший. Пока живой, но в реанимации. Я тоже пробуду здесь… не знаю, как долго. Вытащите?
– Дурить не будешь? Скоро полнолуние.
Белый скрипнул зубами.
Охотничья луна. Он готов был поклясться, что услышал именно это тогда, в Оксаниной квартире. Любое полнолуние выбивало из привычной колеи, но октябрьское было особенно паршивым.
– Я обещал, – тем не менее напомнил Белый.
– Добро. Кого пробить по базе?
– Воронцов Олег Николаевич. Лет пятьдесят пять – шестьдесят, по-видимому, уроженец Санкт-Петербурга, сейчас проживает в Медвежьегорске. Его жена, возможно, бывшая, Воронцова Мария Михайловна. Их дочь, Воронцова Оксана Олеговна, двадцать шесть лет, фрилансер, маркетолог.
– Ещё одна жертва? Не старовата для нашего маньяка?
– Подозреваемая. Её сожитель, Комин Артур, отчества не знаю, музыкант, проживает в Санкт-Петербурге.
– Семейство двоедушников?
– Скорее всего, незарегистрированных, но хотелось бы выяснить. Информацию пришлите лично мне.
– Разумеется. Что-то ещё?
– Пантюшин Максим Андреевич, студент Петрозаводского государственного университета. Вероятно, тоже двоедушник, оставил в Лесу след.
– Не многовато ли вероятностей? И двоедушников на один небольшой городок?
– Это Карелия, – ответил Белый. – Лес притягивает таких, как мы.
Послышались шаркающие шаги. В дверь заглянула медсестра, спросила ворчливо:
– Кому это здесь не спится? Надо чего?
– Простите, – Белый быстро нажал отбой. – Где уборная?
– Вон утка под кроватью! Подать, что ли?
– Сам.
Он сомневался, что сможет подняться, но всё-таки подтянулся за спинку кровати и сел. Пружины заныли под его весом.
– Сами они, всё сами, – отозвалась медсестра, удаляясь на пост. – Ещё кости не срослись, а всё сами. Гляди, какие резвые. Вздумаешь курить, главврачу нажалуюсь!
– Не буду курить, – пообещал Белый.
Медсестра напомнила ему одну из детдомовских воспитательниц.
Какое-то время он просто сидел, борясь с головокружением и накатывающими болями. На кончике языка держался железистый привкус, и Белый не скоро понял, что это не чужая кровь, а его собственная, уже запекшаяся на губах.
Он старался не думать о крови, а только о рябине, снегирях и птичьих перьях в желудке.
Пришёл ли тот мальчик в сознание? А если пришёл, как скоро Белый сможет встретиться с ним?
В реанимацию не пустят неизвестно кого. Не пустят и полицейских, как бы Астахова ни