50
Я полагаю, что исчезновением можно назвать «уход из жизни», не сопровождаемый «работой скорби» (З. Фрейд). А это значит, что оплакивание должно быть не просто прощанием, а попыткой восстановить умершего в новых правах, определить его место в жизни, которой он больше не живёт (не в смерти). Оплакивание было бы закреплением травмы, нанесённой смертью близкого человека, с её возобновляемой болью («незаживающей раной потерь близких»). Все эти уплотнения материала жизни, «смыкание рядов», отчуждение превращают её в некий идеальный кристалл воспоминания. Но что же такое «работа скорби» по Фрейду?
«Как же работает скорбь? Я считаю, что не будет никакой натяжки, если изобразить её следующим образом: критерий реальности показал, что любимого объекта больше не существует, и теперь требуется отвлечь всё либидо от связей с этим объектом. Против этого возникает понятный протест – везде и всюду можно наблюдать, что человек неохотно покидает позицию либидо, даже тогда, когда маячит замена. Про тест может быть таким интенсивным, что происходит отрыв от реальности и сохранение объекта с помощью психоза галлюцинаторных видений. Нормой является ситуация, когда принцип реальности одерживает победу. Но всё же он не может сразу выполнить свою задачу. Его реализация проводится, в частности, с большими за тратами времени и накопленной энергии; при этом в психике продолжает существовать утраченный объект. Любое отдельное воспоминание или ожидание, в которых либидо прочно связано с объектом, прекращается, перезамещается, и в нём происходит ослабление либидо. Почему этот компромиссный результат разового исполнения принципа реальности так чрезвычайно болезнен, совсем нелегко экономически обо сновать. Примечательно, что эта боль кажется нам само собой разумеющейся. Фактически же “Я” после завершения работы скорби вновь становится свободным и безудержным»[23].
Конечно, Фрейд относит «работу скорби» прежде всего к утрате самых близких. Думаю, что во всех других случаях смерть выступает в границах исчезновения и не нуждается в «работе скорби». Ценность человеческого присутствия-в-мире крайне понизилась, поэтому никто больше «не уходит», а просто-напросто исчезает, не оставляя после себя ни ощущения пустоты, ни подлинного горя, даже ни сожаления: теперь его нет. Новейший социум не терпит присутствия смерти (бодрийяровское прощание со смертью весьма характерно)[24] – для неё нет времени, поскольку время переведено на самоуправляемый скоростной режим и никто не может претендовать на право его остановки. А ведь «работа скорби» – это попытка «убить смерть»[25].
51
Личность, включённая во множество отношений взаимодействия (горизонтальных), теряет автономию и этическую позицию, она обесценивается именно с точки зрения своей конечности, экзистенциальной неполноценности. Этическое содержание смерти утрачено, как утрачено отношение личности к самой себе – ауторефлексивная позиция.
52
Конечно, можно придать эстетике исчезновения более точные временные параметры. Исчезновение не обещает раскрытия тайны, это незнание о том, что́ случилось с тем, кто исчез (пропавшие без вести). Невозможно дать объяснение исчезновению – вот основной вывод. Но исчезновение может быть иным; не уход или смерть, где нужна «работа скорби», а, например, человек просто не пришёл на работу. Другими словами, исчезновение освобождает от всякой скорби, поскольку даёт надежду на то, что исчезнувший ещё жив, что он выжил…
53
Что такое ГУЛАГ – не убежище ли это исчезнувших, этих несуществующих миллионов сталинского режима? Здесь факт исчезновения определяется террором, который заставлял людей исчезнуть, погрузиться во время несуществования (оставив близким призрачную надежду: 10 лет без права переписки). Массовое исчезновение людей было чрезвычайно выгодно террористическому режиму, не мёртвые и не живые, как будто существующие и как будто нет, трудовая армия рабов или просто зэки, сидящие по лагерям. Массовое исчезновение людей никак не определяло реальность, которая вся состояла из дыр, прочёркиваний/пропусков, вырезаний и вымарываний. На известной фотографии все вожди вместе, рядом, потом их меньше, потом двое, потом один – исчезновение как общий режим несуществования, введённый для гражданского общества[26]. Хорошо помню, как мой сокурсник принёс на факультет небольшую книгу, изданную в середине 30-х годов. Каждая её страница была обильно покрыта равными чёрными прямоугольниками, практически на каждой строке стоял этот прочерк. Печатный механизм повторяющегося стирания. Исчезновение имён и слов, лиц и событий, то есть исчезновение предстаёт как некий код советского опыта, в центре которого – так называемое бессмертное коллективное тело, оно обладает качеством подавляющего присутствия, оно – больше, чем сама Реальность. Поэтому исчезновение входит в условия существования сталинского политического множества как одна из важнейших характеристик его исторического воспроизводства.
54
А теперь небольшой комментарий к загадочному эпиграфу.
Трудно говорить об особой прозорливости философского гения Гегеля, но в чём ему определённо нельзя отказать, так это в глубоком понимании свободы. «Единственное произведение и действие всеобщей свободы есть поэтому смерть, и притом смерть, у которой нет никакого внутреннего объёма и наполнения; ибо то, что подвергается негации, есть ненаполненная точка абсолютно свободной самости; эта смерть, следовательно, есть самая холодная, самая пошлая смерть, имеющая значение не больше, чем если разрубить кочан капусты или проглотить глоток воды»[27]. Речь идёт о свободе всеобщей, или абсолютной, которая может быть лишь некой тавтологией, чистым и абсолютным тождеством, равным смерти. Индивидуальность не свободна в своём самосознании перед лицом своих возможностей. Индивидуальность ограничена в выражении своей свободы, за ним (выражением) следуют Дело и Произведение. В то время как абсолютная свобода скорее может быть отнесена к единичности или к многоединичному тождеству множества, его равенству самому себе. Но единичность не может быть свободна (от другой единичности), вот почему она исчезает, как только вступает в сферу абсолютной свободы – там её смерть, и там же – величайшее тождество смерти самой себе. Ведь единичность лишь составляет множество, но не выражает его[28].
Виртуальный мозг
55
Но и самой симуляции как методу положен предел. Симулируется лишь то, что может быть идеально («ментально») представлено, а это значит, что сценой, где поднимается занавесь повторения, оказывается виртуальный мозг. Больше нет интереса к реальности телесного опыта, пластическим формам в целом, к человеческому движению, которое ранее было определяющим в художественном восприятии мира. Посредничество телесных образов устранено. Симуляции воспроизводятся, повторяются, обретают значение только на церебральном экране. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы современное «актуальное» искусство могло состояться. Актуальность образа соотносима с волей к повторению. Симулировать можно всё, что