Затем, у него «сразу всем все стало понятно», п. ч. глупо. И потому, что ничего – нового. После Грибоедова и Фонвизина что же собственно нового сказал Гоголь? Ничего. Но он только еще гениальнее повторил ту же мысль. Еще резче, выпуклее. И грубого хохота, которого и всегда было много на Руси («насмешливый народец»), – стало еще больше.
«Успех» Гоголя (какого никто у нас не имел, – Пушкин и тени подобного успеха не имел) весь и объясняется тем, что, кроме плоскоглупого по содержанию, он ничего и не говорил, и, во-вторых, что он попал, совпал с самым гадким и пошлым в национальном характере – с цинизмом, с даром издевательства у русских, с силою гогочущей толпы, которая мнет сапожищами плачущую женщину и ребенка, мнет и топчет слезы, идеализм и страдание (тут чувство моей Вари, многое мне объяснившее).
Сам же Гоголь был очень высокомерен… Как очень высокомерна всегда и гогочущая толпа…
В сущности, Гоголь понятен: никакого – содержания, и – гений (небывалый) формы. Мы его «всего поймем», до косточек, если перестанем в нем искать души, жизни («Элевзинские таинства»), остановимся на мысли, что это был именно идиот (трудно предположить, допустить, и оттого «Гоголь так не понятен»): что «Мертвые души» – страшная тайная копия с самого себя.
«Страшный ПОРТРЕТ меня самого.
– Меня, собственно, нет.
– Эхва!.. А ведь БАРИН-то – я.
Этот ответ Плюшкина любопытствующему Чичикову есть собственно ответ Гоголя «своим многочисленным читателям и почитателям».
Но я удалился от «механизма»… В Гоголе мир «удивился отсутствию содержания», и это его спутало и поставило о всем «загадку». Когда пройдут времена («веков завистливая даль»), будут столько же удивляться, каким образом, собственно, только что окончивший студент и который в университете ни разу не слышал «Элевзинские таинства», – да и сам о них ничего не думал – открыл их внутренно, т. е. открыл зерно их, тайну… Т. к. он явно не «открыл», ибо и «не искал», то совершилось другое, и, пожалуй, чудеснейшее еще дело: в нем построились Элевзинские таинства…
Я почти обмолвился, и почти с насмешкой, о «горячем фалле»… Между тем действительно в этом сущность дела. В живом аппетите, а не в идеях. По рассказам отцов церкви, в этих гадских таинствах, кроме мерзости, и ничего не было: там besaient l’organe sexuel masculine et pecten, греч. слово»*. Хорошо. Но отцы не договаривают: значит, был аппетит?
Разгадка всего: если «дерево и зерно» мне так вошли в душу, так вошло в душу их «росли», «цвели», «множились», – то ведь оттого, собственно, что я древнею, Элевзинскою любовью возлюбил все это, полюбил все это, возлюбил все это…
– А, «эврика»: «мерзкое» я почувствовал «святым». Тут больше «греха», чем мысли, и больше «нравственного переворота», нежели философских идей…
– Мне нравится, – сказал я и провел языком по губам.
– А по-моему, хорошо пахнет.
– А по-моему, хорош и вид.
«Мальчишка», притом «грязнущий», – вот суть я. Какой гордый Гоголь: хотел править царствами. А в Элевзинских таинствах как, в сущности, унижались, даже «целуя»…
«Уничиженный вид»: и – у меня.
Все противоположно Гоголю. У него бессодержательность и гордыня. Все формы – «как ни у кого» и, может быть в связи с тем, что «форма + ничего». У меня – навозит. «Но в хлеве для загона скота родился наш Спаситель». Родилось бесконечное содержание. «Как из зерна – дерево». Элевзинские таинства. Везде Элевзинские таинства. «От тепленького – все», и даже: «из тепленького тьфу – все»… Родники жизни…
У Гоголя поразительное отсутствие родников жизни – и «все умерло»…
(устал писать, да и позвали к чаю)
10. V.1915
Чем же я одолел Гоголя (чувствую)?
Фаллизмом.
Только.
Ведь он совсем без фалла. У меня – вечно горячий. В нем кровь застыла. У меня прыгает.
Посему я почувствовал его. Посему – одолел.
О, да…
Великий Боже! – какое СПАСИБО.
Это путь. Для русских – «путь Розанова». По нему идет «смиренная овца», «Розанов – овца», без ума и с кой-какой жизньишкой.
Но она спокойно «по-своему» и «по всему миру» ест траву и совокупляется, «важно хочется», и всему миру дала… во всем мире возродила вновь силу и жажду и есть и (с пропуском одной буквы тоже)»[357].
«Гоголь дал Протозойя русской действительности.
В этом сила его.
«Все» его…
Как это забыть? Как не с этого начать обсуждение? Гоголь неувядаем.
Есть ли Протозойя у других народов? Да. Я думаю – у всякого.
У француза – самолюбие и самовлюбленность (?). У англичанина – конкуренция (?). У немца – размышление о выведенном яйце.
Но Гоголь действительно был односторонен и (в окончательном счете) не умен: он гениально и истинно выразил Протозоа русского бездушия, русской неодушевленности, – те «первичные и всеобщие формы», какие являет русская действительность, когда у русского человека души нет. Но это лишь одна сторона: он не описал и не выразил (хотя, по-видимому, «вдали» увидел) тоже сущие у нас Протозойа нашего одушевления, нашей душевности и притом гнездящиеся решительно в каждой хибарочке в странном соседстве и близости около дикости и грубости (у нас – брат Митя и Верочка, в соседстве – портной у Бут. – Марья Павловна). Гоголь их скорее угадывал, чуя своим удивительным нюхом (лирические отступления в «Мертв, душ.»), но, конечно, это слишком мало и даже совершенно ничтожно около вечных отрицательных изваяний.
Петр и Иван Киреевские, Серафим Саровский, – и все те, которые приходили к ним с горем, скорбью и умилением, – они СУТЬ Руси, и они никак не выводимы из Гоголя и не сводимы к Протозойя Гоголя. Это – новое, другое. «Се творю все новое»… Состоит ли Русь и, главное, выросла ли она из мошенников или из Серафима Саровского и Сергия Радонежского – это еще вопрос, и большой вопрос.
Дело в том, что не Гоголь один, но вся русская литература прошла мимо Сергия Радонежского. Сперва, по-видимому, нечаянно (прошла мимо), а потом уже и нарочно, в гордости своей, в самонадеянности своей.
А он (Сергий Радонежский) – ЕСТЬ.[358]
20. Х. 1915
Приходит на ум, что «Мертвые души» и «Ревизор» – лубок.
Лубочная живопись гораздо ярче настоящей. Красного, синего, желтого – напущено реки. Да так ярко бьет в глаза – именно как у Гоголя. «Витязь срезает сразу сто голов». И драконы, и змеи – все ужас.
Именно – как у Гоголя. Все собираются перед картиной. Базар трепещет. Хохочут. Указывают пальцем. Именно – «Гоголь в истории русской литературы».
Сразу всем понятно. Это – лубок. Сразу никакое художество не может стать всем понятно: оно слишком полно, содержательно и внутренне для этого.
Ведь Гоголь – он весь внешний. Внутреннего – ничего.
Пошлость. Мерзость. В тайной глубине