«Во всяком случае “чародей”, даже с преобладающими добрыми намерениями, так сказать, “колдует с филантропическим образом мыслей”, но все-таки с этим именно древним ведовским в себе началом, был в натуре Гоголя; от этого “Вия” в нем, “огромного, во всю стену обросшего землей, с железными веками на очах” – шла его таинственная и рациональная сила, его ведение настоящего и в значительной степени будущего. Только такой “ведун” мог написать “Невский проспект”, “Портрет”, “Коляску” и около нее “Рим”; задумать и Собакевича и Улиньку; смешаться и в слезах, и в смехе, удивляя друзей и оставляя недоумение в потомстве»[338].
На закате дней (1907). К 55-летию литературной деятельности Л. Н. Толстого
«Поэтому мы можем сказать, что у Гоголя был резец Фидия, которым где он ни проведет, все это, где провел, и остается вечно жить, не забывается, не может забыться! У Толстого же резец хороший, но обыкновенный.
По слогу, стилю своему Толстой и не поднялся бы никогда на ту высоту, на которой он стоит для всего мира. Иностранцы этого никогда не почувствуют. Но мы, русские, обязаны сказать им эту простую и справедливую истину, что Толстой не есть величайший и даже не стоит среди, величайших волшебников слова русского.
Теперь мы перейдем к другому, – к архитектурному расположению литературных произведений. В этом отношении “Война и мир” неизмеримо превосходит собой “Мертвые души”. На вопрос, что ему более дорого, что, в случае выбора, он предпочел бы сохранить для русской литературы и, наконец, себе лично на воспоминание и сбережение, – “Мертвые души” или “Войну и мир”, – каждый или большинство русских ответили бы:
– Конечно, “Мертвые души” выше как литературное произведение, но для меня и, вероятно, для России в “Войне и мире” есть что-то неизмеримо более дорогое, милое, ценное, прекрасное. Наслаждения, этого эстетического наслаждения, дьявольского щекотания нервов, конечно, я испытываю больше при чтении поэмы Гоголя, и вообще она сильнее, гениальнее, властительнее. Так. Но “Война и мир” мне нужнее; как человек, как русский, я без нее менее могу обойтись. И если бы пришлось выбрать, что оставить себе вековечным другом и совершенно отказаться от другого, – я выбрал бы Толстого и его “Войну и мир”. Знаете, это как хлеб: всегда питает; как посох, он на всем пути нужен, как бы ни был длинен и разнообразен путь, – ну, путь жизни, что ли. А Гоголь и “Мертвые души” – это какой-то острый лимбургский сыр для гастрономов. Или, если продолжить сравнение с посохом, это – как палочка виртуоза-капельмейстера, сделанная из слоновой кости и с золотой инкрустацией, но на которую не обопрешься.
Мастерства меньше, а произведение дороже – вот вывод.
Происходит это оттого, что талант Гоголя был неизмеримо выше, чем у Толстого, но душа его несравненно была мельче, уже, площе, неинтереснее и (пожалуй, главное) неблагороднее, чем у Толстого. Все – “мертвые души”, обернувшийся “ревизором” прощелыга, картежные шулера (“Игроки”), забавные женихи и невесты (“Женитьба”), недалекие офицеры и ремесленники, бездарные и вороватые чиновники… Фу, пропасть! Горизонт до того тесен, до того узок, что задыхаешься. В сущности, везде Гоголь рисует анекдот и “приключение”, даже в “великой русской поэме” своей (“Мертвых душах”); за черту передачи “бывшего случая”, т. е. совершенных по сюжету пустяков, вот именно только “анекдота”, душа его не поднимается!.. И это до того узко и, наконец, страшно, страшно именно в гении и корифее литературы, что растериваешься, ум сжимается недоумением и начинает негодовать. “Бедная ты, душа, а с таким даром!” – говоришь об авторе. Мощь формы и бессилие содержания, резец Фидиаса, приложенный к крохотным и по существу никому не нужным фигуркам, – это поразительно у Гоголя.
/…/
В Толстом все обратно. Форма его бессильнее, но зато, какое содержание. Этим содержанием, том за томом, глава за главой, он и покорил себе мир! Он покорил его великим благородством души своей – на этом особенно настаиваем, – которая 55 лет без устали работала над всем великим, что нужно человечеству, народам, нужно всякой душе человеческой, от ребенка до старца, от мужика до государя. Детям он дал “Азбуку” и “Первую книгу для чтения”; взрослым – “Войну и мир”… Какое расстояние от “Азбуки” до “Войны и мира”, но это расстояние, т. е. прямо неизмеримость, все заполнено трудом, исканием, нахождениями! Это уж не “нос квартального, делающий визиты”… Около содержания и тем Толстого как-то уничижительно даже называть содержание и сюжеты Гоголя! “Как помещик скупал вымершие ревизские души”, “как Хлестакова приняли за ревизора”, “как пробовал жениться Подколесин”…Фу, да ну их всех к черту, и людей и дела их, людишек и делишек. Кому это нужно? В праздности пусть любуются любители на это мастерство, но в серьезную минуту даже невозможно вспомнить эти сюжеты-анекдоты… Гоголь – никому не друг. Толстой – всем друг. Среди человечества Гоголь стоял как в пустыне, со своим одиноким смехом и одинокими слезами, в сущности, никому не нужными и ничему не нужными. Толстой же 55 лет дышал в раны человечества, работал плечо о плечо с человечеством, сроднился с человечеством! Какая разница, особенно нравственная! Было отчего одному не дожить до сорока лет, другому дожить до восьмидесяти»[339].
О сладчайшем Иисусе и горьких плодах его (1907)
«Христос никогда не смеялся. Неужели не очевидно, что весь смех Гоголя был преступен в нем, как в христианине?! Я не помню, улыбался ли Христос. Печать грусти, пепельной грусти – очевидна в Евангелии. Радости в нем