На одном из сеансов терапии, находясь в глубоком забытьи, он выговаривает в шизофренической последовательности события детства, легко подводимые под фрейдистский слоган: «битый мальчик». Жил-был некогда мальчик, которого никто не любил, и которого все били… Детство, в котором все били друг друга кому ни лень и почем зря, в нарастающей прогрессии бредовых повторов, встречающихся в букваре: «меня бьет отец, бьет брат, бьет сестра, отец бьет мать, мать бьет сестру, соседи бьют отца и мать, мать, отец, сестра и соседи бьют меня…». Бьют все-таки кого? Бьют не меня, а что-то во мне, от чего и надо избавиться в первую очередь, бьют тело, которое следует ненавидеть и освобождаться от него тут же, как только представляется возможность. Бегство от себя, от собственного тела. Все беспризорники – это «битые мальчики и битые девочки». Нарушена одна из фундаментальных характеристик человеческого существования – доверие к собственному телу, позволяющее постепенно сформироваться личностному «я», которое в противном случае просто немыслимо. «Битый мальчик» спешит, он бежит в другие тела…
В психоаналитических сеансах Зелиг обретает искушенность психоаналитика; его мнимое выздоровление завершается полной идентификацией с лечащим врачом, точнее, даже не с ним, а с тем профессиональным навыком, который ему самому предлагается в качестве психотерапевтического средства. До разоблачения злостного симулянта опять далеко. И только тогда, когда врач встает на место больного, показывая ему его поведение извне, со стороны, – это «разоблачение» может состояться. И вот решающий момент: больной сломлен, разоблачен, пути превращений и имитаций закрыты, ему не остается ничего иного, как только отождествиться с той конструкцией «я», что предлагается ему обществом в качестве психической нормы. Но это-то и самое невероятное. Разве можно обратить в новую веру того, кто поклоняется богам превращений и никогда не бывает у себя «как дома»? Фильм, как и подобает вудиалленовской продукции, чрезвычайно смешной (может быть, самый смешной). Любопытство по-прежнему вызывает не ироническая игра с реальным и фантастическим, не искусность в пародировании снобизма интеллектуальной элиты Нью-Йорка, а попытка указать на границы социальной мимикрии. Случай такой «небывалой» мимикрии описан как совершенно реальный, не по факту, а по конструкции и правилам применения всеобщей нормы социализации к отдельному индивиду: «Будь кем-то, но только не собой!».
Случай второй: «леди лилового цвета». Страх перед возможным шизофреническим распадом иногда делает страдающую личность изобретательной в поисках автопсихотерапии. Богатая эксцентричная американка объявляет себя «леди лилового цвета»: все, что есть в ее доме и на ней самой (кроме собственного тела и кожи) представляет собой гармонии лиловых тонов… Она различает где-то около 130 оттенков. Неустойчивость психического ядра личности (благодаря «богатству») легко компенсируется эксцентричностью: утонченной игрой подобий. Первоначальным качеством-подобием, которое успокаивает, выравнивает, перераспределяет качества враждебного мира, – и будет фиолетовость. Этот универсальный тон – условие, даже орудие внечувственных уподоблений. И как только широчайший спектр лилово-фиолетовых оттенков устанавливается, тут же личность получает возможность быть вне себя «как дома».
Внешнее, угрожающее окружение, становиться дальним, а ближнее наделяется теми спасительными качествами, которые позволяют эксцентрику двигаться как бы по двум орбитам психической жизни: орбите страха и орбите удовольствия. Когда я только внутри себя, я абсолютно одинок в своем противостоянии с миром враждебным и ужасным, но как только я в мире, который принимает меня, я вполне могу отказаться от самого себя, стать одним из качеств этого мира, стать леди лилового цвета. Исчезнуть и больше не появляться[301]. Парадоксальность смещения личности: здесь, где она поглощена собой и где она поистине безумна, где ее страдание невыносимо, где она только и может быть открытой Другому; и там, где безумие больной личности перестают различать, и даже его принимают в качестве нормы, видя в нем культурную форму эксцентричного поведения. Верность этому единственному, но тотальному цветовому обертону, окрашивающему мир, в котором никто не смог бы жить. В таком случае можно предположить, что именно единственно возможной формой мимесиса избирается здесь имитация некоего поведенческого образца. А образец здесь – богатство цветовой гаммы (личные гардеробы, одежда, утварь и вещи, все внутреннее убранство комнат, прибавить сюда общий дизайн дома), которое приравнивается к реальному богатству пациентки. Избыток психотерапевтических ресурсов, которыми располагает лиловая леди, позволяет ей придавать собственному заболеванию особую значимость. Имитируется возможность богатства преодолевать любые ограничения и даже патологию психической нехватки.
Случай третий: «мальчик-петушатник» (Ш. Ференци). Совершенно необычный мальчик-мим по имени Арпад. До определенного времени был нормальным ребенком (до 3½ года) и вот вдруг и неизвестно по какой причине стал испытывать настойчивый и странный интерес только к одному: «С раннего утра он спешил к птицам, разглядывал их с неутомимым любопытством, подражая их крикам и движениям, кричал и плакал, если его насильно удаляли из курятника. Но и вне курятника все его времяпрепровождение, все его занятия сводились исключительно к клохтанью, кудахтанью и воркованью. Он проделывает это не переставая, целыми часами; на вопросы он отвечал только по-птичьи, так что мать не на шутку опасалась, как бы он не разучился говорить»[302]. Если он рисует, то «изображает исключительно птиц с большим клювом, правда, очень удачно»; если поет, то самые любимые его песенки про кур и цыплят, мастерски клохчет и поет «кукареку»; если кого-то хочет