При разработке плана постановки гоголевского «Ревизора» (1926) В. Э. Мейерхольд использует поведенческую антропограмму, которую он усматривает в психомоторном образе слова-понятия шасть. Появляться и исчезать, буквально, чуть ли не прыгать, находясь между полюсами отсутствия/присутствия. «Шасть», по мысли Мейерхольда, объединяет в себе две модальности существования гоголевского мира: быстроту и недвижность. Шасть, и ты там, шасть, и ты здесь, – ничего, что бы могло быть промежуточным и подготовительным движением. Появляться и исчезать – и внезапно. Внезапность – постоянная смена этих «шасть». Быстрота – не столько в самом движении, сколько в резкой смене одного неподвижного, в себе покоящегося мгновения на другое такое же. «Шасть» как внезапность перехода; позволяет быть там, где тебя нет, и не быть там, где ты есть. Исчезать, появляясь… В ходе постановки составляется специальный план для «шасть»: «“Шасть” – символично. Пауза – мост к появлению жандарма. Надо, чтобы она запечатлелась у зрителей; “Шасть” – драматургически текст ломается. «Шасть” – все рассыпались в разные стороны, исчезли. “Шасть” – и убирается декорация. Этим “шасть” мы сделаем мост к появлению жандарма. Это не дойдет сразу до публики, но ожидание дойдет, забродит. “Шасть” – все дрогнет, станет ждать – как бы впервые почувствует жандарма. Все разбежались. Никого на сцене нет. Пауза…»[260]. Итак, «шасть» поддерживает ускоренный темп постановки, и благодаря этому зритель должен «почувствовать», чуть ли не своей кожей, частоту переходов от переполненности одной сцены (персонажами и реквизитами) к пустоте другой, ее незаполненности. Иначе говоря, от присутствия чрезмерного, когда персонажи появляясь, набивают собой сцену, словно «сельдь бочку», к атмосфере их внезапного появления/исчезновения. В постановку вводится общая ритмическая основа, – то, что можно было назвать «шасть-временем».
Правда, действия черта и чертовщины следует различать. Черт действует индивидуально и избирательно, его дело – гримасничать, вертеться, пускать пыль в глаза, исчезать и появляться, но так, чтобы не быть обнаруженным, быть на виду, но за чужой спиной. Чертовщина – это массовое и наиболее загадочное проявление демонического, что-то близкое к галлюцинациям, видениям, глубокому обману чувств, массовому психозу. Ни одно без другого: черту нужна чертовщина, а той – черт. И, наконец, еще одно из важных проявлений демонического, да и всякой чертовщины – это скука. Отсутствие дела или нежелание делать что-либо, трудиться, пассивное принятие повторений того же самого, и, самое главное, утрата интереса к жизни, некое почти автоматическое проживание ее. Мережковский довольно убедительно переключает план всемирной скуки в план пустого времени, переходу к «пустому и пустякам», и далее к пошлости: «…чорт ноуменальная середина сущего, отрицание всех глубин и вершин – вечная плоскость, вечная пошлость». И далее он пишет:
«Гоголь первый увидел невидимое и самое страшное, вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилии, не в безумных крайностях, а в слишком благоразумной середине, не в остроте и глубине, а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувств и мыслей, не в самом великом, а в самом малом. Гоголь сделал для нравственных измерений то же, что Лейбниц для математики, – открыл как бы дифференциальное исчисление, бесконечно-великое значение бесконечно малых величин добра и зла. Первый, он понял, что чорт и есть самое малое, которое лишь вследствие нашей собственной малости, кажется великим – самое слабое, которое, лишь вследствие нашей собственной слабости, кажется сильным»[261].
Опознавая в пошлости важнейшие черты демонического, Мережковский упускает из виду наши (и гоголевские) невольные подражания и соучастия в повседневной, «вялотекущей» чертовщине, которой еще никому не удалось избежать. Недостаток суждений Мережковского вызван не столько «партийной пристрастностью» идеолога символизма, но отсутствием чувства осмотрительности, я бы сказал даже, беспечностью… Если черт появляется, жди беды, и тот, кто с ним враждует, и тем более хочет выставить дураком, может оказаться комичной жертвой собственных иллюзий «борьбы с чертом»[262]. Не оказался ли Гоголь такой жертвой, хотя ему казалось, что он знает к «разобраться» с чертом и чертовщиной? Вот, какие советы он давал друзьям: «… ваше волненье есть просто дело чорта. Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он, точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие, пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад – тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него – он и хвост подожмет. Его тактика известна: увидевши, что нельзя склонить на какое-нибудь скверное дело, он убежит бегом и потом подъедет с другой стороны, в другом виде, нельзя ли как-нибудь привести в уныние; шепчет: “Смотрика, у тебя много мерзостей, не пробуждайся!” – когда незачем и пробуждаться, потому что не спишь, а просто не видишь только его одного. Словом, пугать, надувать, приводить в уныние – это его дело»[263]. Черт – да, что это такое? Черт – может быть, это символ множественного, «легиона чертей», имя для «тьмочисленного количества ведьм, чертей»[264], подвижная масса