Подражают Другому (не птице или человеку), поэтому подражание непрерывно, ибо оно воспроизводит нас в качестве других по отношению к самим себе. Тогда «природный» мимесис, или птичий, и есть способность проявлять в себе другого; активное подражание чему-то неопределенному, а не выделенному объекту или образцу. Гоголь похож на птицу, но из этого вовсе не следует, что он и есть птица[222]. Важно не то, что Гоголь похож на птицу (даже если и похож) или что он ведет себя как птица, точнее сказать, – птицей, а то, что образ птицы посредствует в представлении других образов (и прежде всего «человеческих»). Гоголь-пересмешник, мим, тонкий имитатор звуковых и пластических происшествий и есть птица: вот кто подражает себе столь же непосредственно, как птица[223]. Косвенное подтверждение этому можно найти в следующих образах гоголевского тотема птицы.
(1) Птица-нос. Современники Гоголя, не сговариваясь, отмечали нечто совершенно птичье в его облике:
«…боже мой, что за длинный, острый, птичий нос был у него! Я не мог на него прямо смотреть, особенно вблизи, думая: вот клюнет, и глаз вон»[224];
«…невысокого роста блондин с огромным тупеем, в золотых очках на длинном птичьем носу, с прищуренными глазками и плотно сжатыми как бы прикуснутыми губами»[225];
«…в шесть часов вошел в комнату человек маленького роста с длинными белокурыми волосами, причесанными а ля мужик, маленькими карими глазками и необыкновенно длинным и тонким птичьим носом. Это был Гоголь»[226];
«…длинный сухой нос придавал этому лицу и этим, сидевшим по его сторонам, осторожным глазам что-то птичье, наблюдающее и вместе добродушно-горделивое. Так смотрят с кровель украинских хуторов, стоя на одной ноге, внимательно-задумчивые аисты»[227].
Гоголь был осведомлен об игровом значении носа для мировой литературы и повседневной жизни:
«Наша дружба священна. Она началась на дне тавлинки. Там встре тилась наши носы и почувствовали братское расположение друг к другу, несмотря на видимое несходство их характеров. В самом деле: ваш – красивый, щегольской, с весьма приятною выгнутою линиею; а мой решительно птичий, остроконечный и длинный, как Браун, могущий наведываться лично, без посредства пальцев, в самые мелкие табакерки (разумеется, если не будет оттуда отражен щелчком). Какая страшная разница! Только между городом Римом и городом Кли ном может существовать подобная разница. Впрочем, несмотря на смешную физиономию, мой нос – очень добрая скотина: не вздергивался никогда кверху или к потолку, не чихал в угождение начальникам и начальству; словом, несмотря на свою непомерность, вел себя очень умеренно, за что, без сомнения, попал в либералы. Но в сторону носы. – Этот предмет очень плодовит, и о нем было довольно писано и переписано; жаловались вообще на его глупость, и что он нюхает все без разбору, и зачем он выбежал на середину лица. Говорили даже, что совсем не нужно носа, что вместо носа гораздо лучше, если бы была табакерка, а нос бы носил всякий в кармане, в носовом платке. Впрочем, все это вздор и ни к чему не ведет. Я носу своему очень благодарен… Он мне говорит немножко о вашем русском табаке, от которого я чихал, приятно чихал. Табак говорит мне о патриотизме, от которого я чихал довольно часто. Патриотизм говорит мне о Москве…»[228]
В одном из исследований поэтики Гоголя академик В. В. Виноградов включает его повесть «Нос» в известную европейскую литературную традицию «носологии», берущей начало от романа Стерна «Тристрам Шенди»[229]. Несмотря на весьма полное изучение источников по теме «носа» и представления этого странного литературного жанра, так и остается непонятным, откуда и почему появляется эта тема у Гоголя и как она может нам помочь в анализе его литературной антропологии? Мы знаем, что всякое человеческое единство составляется Гоголем из «вещей», предметов, качеств, образов, образуя кучу, достаточную для того, чтобы представить характерные черты персонажа. Телесность персонажа собирается каждый раз из перечней-описаний, управляемых, как нам известно, ритмическим числом 7 (+/-2). Игра вокруг сходства птичьего клюва с человеческим носом – ироническое снижение ценности личности в гиперболе носа. У Гоголя мы не встретим заинтересованного наблюдения за человеческим лицом, только «рожи», «гримасы», «хари», «морды», или что-то округлое, вытянутое, треугольное, то, что рифмуется с плодами хуторского огорода. Если же что-то человеческое, то на сцену сразу выходит нос, он представляет всего человека, даже если он птичий. Вместо лица – нос, потеря носа – потеря лица.
(2) Птица-щеголь. Но главное, повторяю, даже не в этом совпадении внешних черт, и не в странной манере одеваться, несколько птичьей или, по свидетельствам его современников, совершенно фантастической и «безвкусной». Выходы Гоголя в свет не отличались изысканностью. Как было замечено наблюдательными острословами, часто подводит жилетка – «подбрюшное оперение», нарушающее единство цветовой гаммы, изъяны которой не скрыть покроем. И потом походка Гоголя, с прихрамыванием и волочением ноги будто у