(1) Первая иллюзия – иллюзия движения. Прежде всего непонятно, что все-таки понимает Лотман под движением? То ли это действие, которое должны совершать персонажи, то ли это вообще любое движение (остаточный миметизм двигательных реакций), то ли это поступки, которые характеризуют драматическую суть повествования. Вероятно, имеется в виду все-таки не движение, а поступок, признаки его – значимое действие, развертывающее сюжетную линию, часто основная причина повествования. Далее, матрешечное пространство, или тот вид имманентный гоголевскому пространственности, которое образуется из вложенных друг друга коробов/коробок, и есть пространство отграничивающее (или по-граничное). Но вот можно ли его отделить от другого, бытового, волшебного вида пространственности, да и имеют ли эти две пространственные формы необходимую самостоятельность, – это еще вопрос. Не два ли это разных состояния одного и того же пространственного единства литературы Гоголя? Речь скорее может идти об аристотелевском Перводвигателе, некоем Демиурге, вращающем мироздание то против, то по часовой стрелке. Во всяком случае, только таким видом взаимодействия можно объяснить гоголевский тип динамизации пространственных образов. Скорее, гоголевский универсум крутится вокруг персонажа (жеста или позы его): но в одном случае он свертывает в круг линейную последовательность, цепочку разных «вещей» и событий, центростремительно наполняющих коробку до предела; а при другом, обратном вращении, раскручивании, центробежном разбросе в беспредельность. Таким образом, эффект быстроты создается за счет подвижной сферы-купола, которая то убыстряясь, то замедляясь вращается вокруг своей оси. Гоголь, если можно так сказать, был не способен передать движение (да оно его и не интересовало). Экипаж Чичикова, управляемый Селифаном, будто бы и точно стоит на месте, а на него то по одну сторону, то по другую наезжают ландшафты, картины помещичьих хозяйств и деревень…
«Бричка между тем поворачивала в более пустынные улицы; скоро потянулись одни длинные, деревянные за боры, предвещавшие конец города. Вот уже и мостовая кончилась, и шлагбаум, и город назади, и ничего нет, и опять в дороге. И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, (1) станционные смотрители, (2) колодцы, (3) обозы, (4) серые деревни с самоварами, (5) ба бами и (6) бойким бородатым хозяином, бегущим из постоя лого двора с овсом в руке, (7) пешеход в протертых лаптях, плетущийся за 800 верст, городишки, выстроенные живьем, с (1) деревянными лавчонками, (2) мучными бочками, (3) лаптями, (4) калачами и прочей мелюзгой, (5) рябые шлагбаумы, (6) чинимые мосты, (7) поля неоглядные и по ту сторону, и по другую, (1) помещичьи рыдваны, (2) солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, (3) зеленые, желтые и свежо-разрытые черные полосы, мелькающие по степям, (4) затянутая вдали песня, (5) сосновые верхушки в тумане, (6) пропадающий далече колокольный звон, (7) вороны как мухи и (8) горизонт без конца…»[186]
«Проснулся: пять станций убежало назад, (1) луна, (2) неведомый город, (3) церкви со старин ными деревянными куполами и чернеющими остроконечьями, (4) темные бревенчатые и (5) белые каменные дома. Сияние месяца там и там: будто (1) белые полотняные платки развешались по (2) стенам, по (3) мостовой, по (4) улицам; (5) ко сяками пересекают их черные, как уголь, тени; подобно (6) сверкающему металлу блистают вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души – всё спит. Один-одинёшенек, разве где-нибудь в окошке брезжит огонек; мещанин ли городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке – что до них? А ночь! небесные силы! какая ночь совершается в вышине! А воздух, а небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей так необъятно, звучно и ясно раскинувшееся!., но дышит свежо, в самые очи холодное ночное дыхание и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь и забываешься и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед. Проснулся – и уже опять перед тобою поля и степи, нигде ничего – везде пустырь, всё открыто. Верста с цифрой летит тебе в очи, занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне золотая бледная полоса; свежее и жестче становится ветер: покрепче в теплую шинель!., какой славный холод! какой чудный, вновь обнимающий тебя сон! Толчок – и опять проснулся. На вершине неба солнце; по легче! легче! слышишь голос, телега спускается с кручи: внизу плотина широкая и широкий ясный пруд, сияющий как медное дно перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда блестит в стороне крест сельской церкви; болтовня мужиков и невыносимый аппетит в желудке… Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз как погибающий и тонущий я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!..»[187].
«Наконец, бричка, сделав порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы…»[188].
«С каким-то неопределенным чувством глядел он на дома, стены, забор и улицы, которые также со своей стороны, как будто подскакивая, медленно уходили назад…»[189].
Можно составить целый список того, чего нет, но что, возможно, должно было быть в мире Гоголя, но укажем на самое главное: в нем отсутствует движение. Все жесты, позы, перемещения, которыми якобы наделены персонажи, не более чем моторные фикции, они создают иллюзию подвижности ради достижения более глубокого эффекта, чувства покоя: все будто движется, но все недвижимо. Не движение, а передвижка кукол, их замещение-перемещение – то ли вокруг своей оси, то ли вдоль, то ли сменяя незаметно уже принятое направление. Автор-рассказчик – суфлер, духовидец, просто аниматор. Гоголь не в силах описать движение, даже если и пытается, он просто заворожен неподвижностью. Важно сохранить неподвижность как основу мирового бытия, конечно, при условии, чтобы мир приходил в движение, оставаясь на месте. Движение брички – это «движение-вдруг», – незнамо как, но бричка оказывается перед воротами то ли гостиницы, то ли усадьбы, то ли перед городским шлагбаумом. Она не движется, но движется фон, все эти декорации, тоже, кстати, неподвижные, хотя и искусно, почти живописно разрисованные, приводимые в движение скрытым механизмом театральной машины. Нет никакого «живого» телесного ощущения пространственных образов, чувство пространства неразвито. Еще одно обстоятельство, и, возможно, решающее. Все перечисленное выше – вид из окна брички/кареты ограничен, и поскольку то, что видимо, никак не соотносится с целым, а зависит только от направления взгляда, а тот, в свою очередь, от угла зрения и поворотов брички, то не приходится говорить о законченном образе