Загадочны поездки Гоголя за границу. Казалось бы, его письма должны выполнять функцию оповещения о том, куда, где, как быстро и с какой целью он движется. Но никто не знал точно, где он, и там ли, действительно, где находится… Гоголь пишет матери, что он за границей, потом пишет еще письмо «из-за границы» и сообщает затем о том, что возвращается из поездки, хотя сам все это время оставался на одном месте… в Москве[184]. Что значит «остается на одном месте»? Это и значит, что для Гоголя поездка или путешествие не должны попасть под контролем стороннего наблюдателя, тот не должен знать, что за путешествие планируется, куда, с кем и когда состоится. А если Гоголь действительно путешествовал, то где он был, и был ли он там, о чем сохранил красочный рассказ, – может быть, и нет; был ли в ином месте или вообще нигде не был? Чертовщина? Несомненно. И вот два момента: исчезать (прятаться, растворяться, таиться, а это и значит жить) или являться (быть обнаруженным, замеченным, захваченным, быть мертвым, – не жить). Движение в открытых дорожных пространствах – это одно, а вот застывание в промежутках – другое, это уже исчезновение. Быть обнаруженным, быть видимым, быть под «ударом молнии», следовательно, окаменеть, предстать куклой. Явление и есть вид законченного подобия, а вот исчезновение – вид несовершенного, неоконченного, разрывного движения, исключающего всякое подобие.
Еще раз о том, какую же роль играет в миросозерцании Гоголя идея бегства? Ранее Белый попытался найти ответ на этот вопрос:
«…царство астрала у Гоголя есть царство Вия, свиных страшных харь, “красных свиток”, глазами блистающих ведьмочек, “виев”; прекрасная, жуткая, дикая фантасмагория “Миргорода”, “вечеров” – физиология шелеста, хаоса воев астрального мира; а “Я”, в это царство попавшее, переживает себя в одном жесте: бежать, бежать, – вырваться прочь; быт фантастики Гоголя – быт совершенно реальный; астрал для него – заколдованное, преисполненное наваждений и ужаса место, куда невзначай казака занесли заплясавшие ноги; казак это “Я”; а жест героев у Гоголя (жест Подколесина, Чичикова, Хлестакова, бурсацкого парня Хомы) всюду тот же; куда же, куда хочет Гоголь сбежать от работы над страшным астралом (когда остается один только путь: сквозь астрал, – в царство духа)? Сперва бежать в душу, которой в недавнем значении слова уже нет (там лишь кантовский холод пустот); и реакция на наваждение, или бегство Гоголя от жизни в теле приводит его назад в душу; но это – пустое пространство: холодное; холодно Гоголю; то ощущение холода переживает физически он; сознавая, что “Я” его дух, он его, убегая от чудищ астрала, пытается спрятать в душе, или в пространстве уже опустевшем, откуда телесная жизнь, созерцаемая в отдалении искусственном и нарочитом, рисует ужасно-реальные шаржи свои»[185].
В ранних повестях Гоголя – испуги и перепуги; в поздних и поэме «Мертвые души» – все более нарастающий ужас. Белый наблюдает раскол душевного аппарата Гоголя, утрату «я», единства личности – синтеза души-тела-духа. Прежде всего, страх перед всем телесным, астральный аспект плоти совращающей и разлагающейся, «мертвой» – но откуда он? Страх же нарастает по мере того, как Гоголь начинает понимать то, что видит, и что этим увиденным миром «гротескных масок и чудовищ» нельзя управлять без духовной силы, которую где-то надо заимствовать, но где и у кого? Сила эта идет от страха, которым охвачена душа; переход от страха-испуга к страху-ужасу (как экзистенциальной основе бытия). Если испуг проходит, хотя он и может быть сильным, даже убийственным («слабое сердце» Хомы Брута), то потому, что объект страха исчезает в то же мгновение как бы появляется. Испуг мгновенен, – это сколок, острие разорванного времени, именно оно поражает жертву. Во всяком случае, точно известно, что испуг имеет причину в том, что пугает. Стоит только выдержать удар, отвести острие, сбросить мороку чудного, и все эти туманы, ауры и туманности заколдованного мира уйдут, – ты свободен. Испуг может пройти, но чувство ужаса, хоть раз испытанное, не проходит. И бегут не от испуга и перепугов, а от ужаса, от преследующего страха. Сначала все, что привиделось, казалось Гоголю лишь экзотикой и юмором малороссийского быта, и свою авторскую роль он определял чисто этнографически, но позднее, когда его литература приобретает вполне оригинальные черты, а сам он вступает на путь писателя-проповедника, общественного деятеля и «национального гения», – все разом меняется.
4. Признаки анаморфоскопии
Известные работы Ю. М. Лотмана по поэтике пространства – образец последовательного применения структурно-семиотического метода при анализе гоголевской литературы. Проводится мысль о разделе художественного пространства на бытовое и волшебное (фантастическое); отличаются же они по одному критерию, – по тому, как отображается в них действие: в одном, безграничном, текучем и неопределенном и волшебном, оно имеет место, в другом, театрализованном, картинном, обыденном – нет. В другие периоды развития Гоголя как художника отношение этих пространств менялось, но базовая оппозиция, по мнению Лотмана, оставалась неизменной. Каждой трансформации пространства предпосылается особое положение наблюдателя, поскольку введением его можно ответить на вопрос, как можно видеть,