198
М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., «Искусство», 1979. С. 313.
Это высказывание Бахтина удивляет: ведь, как исследователь Достоевского, он должен хорошо знать, что именно «слияние всех со всеми» (что и есть «стихия народной жизни») противостоит всякому западно-либеральному обособлению и особлению личности. Двойники у Достоевского есть результат этого трагического обособления современного человека, а не диалогическое преимущество.
199
Ср.: «… Достоевский переносил в свои произведения самый механизм своих душевных видений, придавая своим сновидениям и галлюцинациям черты реально протекающих событий. Он как бы эксплуатировал свою душевную болезнь в целях художественного творчества». (А. Л. Бем. Исследования. Письма о литературе. М., Языки славянской культуры, 2001. С. 287.)
200
Ср.: «Действие дневное и ночное не пронизано сновидениям: сны Ипполита и сны Мышкина. Сны той же невероятной природы и потому так слиты с невероятной природой Достоевского. И можно представить, и тут ничего не будет странного, что в действительности – на самом деле – не было никакого вечера у Епанчиных, и никакой китайской вазы Мышкин не разбивал, и свадьбы Мышкина не было, и не было убийства Настасьи Филипповны, а все это только снится Мышкину. Можно точно показать, с которого места начинается сон, ведь все уже наперед было сказано, подготовлено, хотя бы о том, что Рогожин зарежет, – с первых же страниц. И во сне Мышкина нового неожиданного ничего, только сонная обстановка с шепотом и луной». (А. Ремизов. Сны и предсонье. Санкт-Петербург, «Азбука», 2000. С. 268.)
201
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 5 («Записки из подполья»). С. 113.
202
Критика Р. Жираром психоаналитической интерпретации (прежде всего, сомнения в универсальной применимости «комплекса Эдипа») вполне обоснована. Я бы сказал, что она в большей степени отвечает реалиям литературы Достоевского, чем позиция Фрейда, заявленная им в работе «Достоевский и отцеубийство».
203
Ф. Ницше развил тему человека ressentimen?а, оставаясь верным тому поведенческому типу, на который впервые указал Достоевский в «Записках из подполья» – замечательном документе злопамятной страсти. (Ф. Ницше. К генеалогии морали. Полемическое сочинение – Ф. Ницше. Сочинения в двух томах. Том 2, М.: «Мысль» 1990. С. 424–427.); а также: М. Шелер. Ресентимент в структуре моралей. Санкт-Петербург, «Наука», «Университетская книга», 1999. С. 20–33. Сост., редактор и автор примечаний К.А. Свасьян.)
204
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 5 («Записки из подполья»). С. 102.
205
Там же. С. 104–105.
206
Ницше и Достоевский сближаются на основе радикальной критики понятия сознания (под которым тот и другой понимают господство европейского рацио (Разума)). Сознание для Ницше – это болезнь современного человека. Страх Ницше перед разрастанием областей сознательного опыта сродни романтическому, отрицавшему осознанный характер всякого подлинного порыва, движения или поступка (Клейст). Ницше не перестает расширять провокацию: от сознания следует «выздороветь», иначе говоря, следует избавиться от привычки мыслить мир в терминах сознания.
207
М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., «Искусство», 1979. С. 271–273. Ц. Тодоров, в сущности, развивает идеи Бахтина, когда пытается поставить проблему критериев для определения жанровой формы литературного произведения. Нужна тщательно разработанная жанровая форма, чтобы на ее основе, как на подготовленной веками почве, постепенно взросло редкое и удивительное растение, каковым и является обновленной в романах Достоевского жанр мениппеи. (Ц. Тодоров. Введение в фантастическую литературу. М, 1977. С. 14–15.)
208
М. М. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. С. 239.
209
Повесть «Село Степанчиково и его обитатели» – набор пародийных жестов Фомы Опискина, великолепных по своей подлинности и пластической точности. «Дядюшкин сон» – шарнирная фигура собранно-разобранного князя, столь гротескно-комично описанная, также представляет собой известный интерес. «Рассказывали, между прочим, что князь проводил больше половины дня за своим туалетом и, казалось, был весь составлен из каких-то кусочков. Никто не знал, когда и где он успел так рассыпаться. Он носил парик, усы, бакенбарды и даже эспаньолку – все, до последнего волоска, накладное и великолепного черного цвета; белился и румянился ежедневно. Уверяли, что он как-то расправлял пружинками морщины на своем лице и что эти пружины были, каким-то особенным образом, скрыты в его волосах. Уверяли еще, что он носит корсет, потому что лишился где-то ребра, неловко выскочив из окошка во время одного своего любовного похождения в Италии. Он хромал на левую ногу; утверждали, что эта нога поддельная, а что настоящую сломали ему при каком-то другом похождении, в Париже, зато приставили новую, какую-то особенную, пробочную. Впрочем, мало ли чего не расскажут? Но верно было, однако же, то, что правый глаз его был стеклянный, хотя и очень искусно подделанный. Зубы тоже были из композиции. Целые дни он умывался разными патентованными водами, душился и помадился». (Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 2 («Дядюшкин сон. Из Мордасовых летописей»). С. 300–301.)
210
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 13 («Подросток»). С. 112–113.
211
Думаю, что Э. Левинас был прав, когда говорил о настоящем как рассеянии, не о протекании, а именно как о рассеянии настоящего на все меньшие и меньшие частицы времени. Атмосфера и есть это рассеяние временных частиц, сохраняющих единый ритм, но не имеющих никакой упорядоченности.
212
В одном из ранних сочинений М. Хайдеггер пытается раскрыть смысл скуки, как если бы она была просто иным способом говорить о страхе перед существованием. Собственно, время, как оно есть, является временем, которое захвачено монотонностью, исполнением привычки, повторением – бытием скуки: «Ничего больше не происходит!» А что это значит? А это значит, что все повторяется, и будет повторяться, и нет никакого выхода из этого повторения. Скука открывает сущность времени вне экзистенциального времени, вне выбора. И это паралич, оцепенение, в