И на картине появилась женщина в черном платье, которую написал сам «советчик» — Н. П. Чехов.
Фигура — комментатор изображенного, фигура — музыкальный ключ, подсказывающий настроение исполняемой пьесы. Может быть, даже точка, отчетливо завершающая сказанное.
Но есть такое выражение — «ставить точку над i», что означает высказать все окончательно, без остатка, четко, определенно.
В жизни это часто необходимо.
В искусстве стремление «ставить точку над i» нередко вредит.
Художник то ли спасовал перед дружескими увещаниями, то ли сам еще не был уверен, что написанный им пейзаж способен донести до зрителя настроение осеннего дня… и автора.
И все-таки картина эта принесла Левитану новую и редкую удачу.
Когда он показал «Осенний день. Сокольники» на ученической выставке, ее купили.
И сделал это такой покупатель, к чьим приобретениям все относились с живейшим и часто ревнивым интересом. Это был коллекционер Павел Михайлович Третьяков.
«Меня очень занимает во все время знакомства с Вами один вопрос, — писал Третьякову однажды Крамской, — каким образом мог образоваться в Вас такой истинный любитель искусства?»
Велика была роль этого человека не только в создании замечательного собрания русской живописи, но и в личной судьбе многих современных ему художников.
С удивительным чутьем Третьяков поддерживал в искусстве многое, еще не получившее признания, вызвавшее яростные споры и презрительные нарекания.
Еще судили и рядили собратья о картине Сурикова «Меншиков в Березове», даже Крамской растерянно признавался автору, что картина не то восхищает, не то оскорбляет его… безграмотностью:
— Ведь если ваш Меншиков встанет, то он пробьет головой потолок!
А Павел Михайлович, по своему обыкновению, ходил-ходил вокруг полотна, смотрел-смотрел и тихо спросил, не уступит ли ему «картинку» почтеннейший Василий Иванович?
И, довольный, водрузил ее в своей галерее, приходил к ней, долго всматривался, вынимал из сюртука платок, свертывал его «комочком», бережно, трепетно снимал с холста пылинки.
Тихо радовался мнимой несообразности меншиковского роста, испугавшей не только одного Крамского: это же прекрасно! Лучше и не передашь, как тесно богатырской натуре в этой избе и в этом мире вообще.
И так же впоследствии удивил всех, когда приобрел нестеровскую картину «Видение отроку Варфоломею», подвергавшуюся ожесточенным порицаниям присяжных знатоков и многих передвижников.
Приобретение левитановского «Осеннего дня» не возбудило такого шума, но и здесь не обошлось без недоуменных пожиманий плечами. Через несколько лет Репин назвал «аллею Левитана» в числе «вещей второстепенных, которые могли быть и не быть в Вашей коллекции», как выразился он в письме к собирателю.
Но, даже не переоценивая значения «Осеннего дня», трудно не быть благодарным Третьякову, который чутко оценил не только достоинства картины, но и возможности ее автора. С тех пор он, по словам Нестерова, «не выпускал Левитана из своего поля зрения».
Однажды Коровин и Левитан, зайдя к Николаю Чехову, застали в его комнате Антона Павловича в обществе двух незнакомых студентов. Видимо, все трое готовились к экзаменам, но, устав, завели один из тех бесконечных споров, которые ничем разрешиться не могут.
Однокашники азартно нападали на Чехова за его рассказы, тот смешливо отбивался, поддразнивал своих слишком прямолинейных противников.
— Если у вас нет убеждений, то вы не можете быть писателем… — твердил один.
— Я даже не понимаю, как можно не иметь убеждений! — негодовал другой.
— У меня нет убеждений… — очевидно, не в первый раз терпеливо повторил «подсудимый».
— Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?
— Нет ни идей, ни убеждений.
— Кому же тогда нужны ваши рассказы? Куда они ведут? Развлечение и только!
— И только! — с радостным смирением подтвердил Антон Павлович, сидя перед своими судьями в той же почтительной позе, как его будущий «злоумышленник» Денис Григорьев перед следователем.
— Но писатель же обязан… — гневно воскликнул первый судья.
— Прудон сказал, — победоносно и поучительно выговаривал Чехову другой, — поэты и художники в человечестве занимают то же место, что певчие в церкви или барабанщики в полку!
Чехов быстро взглянул на него с непроницаемым видом. И вряд ли даже Левитан догадался, как уязвило его друга это уподобление!
Братья Чеховы петь любили, но фанатически религиозный Павел Егорович стремился приохотить их исключительно к «божественному» и за невыученную молитву порой даже сек.
Антон Павлович любил отца, но его воспитательные методы!..
И теперь снова в певчие «прудоновской» церкви?! Слуга покорный!
Но вслух Чехов сказал только:
— Поедемте-ка лучше в Сокольники… Там уже фиалки цветут.
От этой фразы на Коровина и Левитана пахнуло Саврасовым, и они сразу же согласились. Уломали и «оппонентов», сели на конку от Красных ворот и покатили.
Дорóгой спор вспыхнул с новой силой. Только на этот раз завел его Левитан, как будто примеривавший к себе все упреки, только что раздававшиеся по другому адресу.
— Вот у меня тоже так-таки нет никаких ваших… идей, — воинственно заявил он. — Можно мне быть художником или нет?
И с заученной готовностью шарманщикова попугая, вынимающего клиенту «жребий», ему ответили:
— Невозможно! Человек не может быть без идей…
— Но вы же крокодил! — сердито сказал Левитан. — Как же мне теперь быть?.. Бросить?
— Бросить.
Художник не был столь сдержан, как Чехов, и тот предусмотрительно бросился разнимать спорящих.
— Как же он бросит живопись? — сказал он со смехом. — Нет! Исаак хитрый, не бросит. Он медаль в Училище получил? Получил… Теперь Станислава ждет.
Но спор все-таки продолжался.
— Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну?!
— Позвольте, сосны — продукт, понимаете? Дрова — народное достояние.
— А мне противно, когда рубят дерево… Они такие же живые, как и мы, на них птицы поют. Они — птицы — лучше нас. И не могу же я думать, когда пишу лес, что это — только дрова!
— А почему это птицы лучше нас? — вдруг взъярился один из студентов. — Позвольте!
— Это и я обижен, — комически воскликнул Чехов. — Изволь доказать, почему.
Костя Коровин беззаботно наслаждался этой схваткой и чуть свысока, по добродушно жалел противников Левитана за то, что у них не было простоты и способности отдаться счастью вот этой, напоенной солнцем, еще трепещущей в руках и уже вырывающейся из них, вот-вот готовой кануть в прошлое минуты.
Вот и кукушка в Сокольниках не то ведет счет этим уходящим мгновениям, не то пророчит, сколько еще впереди.
Тоненький и хрупкий бельчонок во все глаза испуганно смотрит на проходящих с дерева и тоже вот-вот стрелой ринется в гущу ветвей.
Если